в бетон, с маниакальным упорством вцепились в то, что им не принадлежало никогда. Они не жалеют ни мирных горожан, ни их жилищ, потому что это не их люди, не их земля. И теперь чуть ли не каждого из городских построек приходится выкорчёвывать, выдирать с мясом, с разрушениями. Надо признать, что неонацисты не жалеют и себя, так как и сами поклоняются смерти.

Как-то в оккупированный Париж к Пабло Пикассо пришли немецкие офицеры. Они заинтересовались репродукцией «Герники» – картины, посвящённой варварской бомбардировке испанского города. «Это вы сделали?» – спросил у Пикассо один из немецких офицеров. «Нет, это сделали вы». Сейчас украинские власти обвиняют Россию в разрушении Мариуполя. Так вот, нет. Это сделали вы.

Вы – преемники тех фашистов. На первом месте у вас стоит нация, одна нация – украинская. Для неё нужна земля. Не только своя, но и чужая. Чем больше, тем лучше. Больше будет нация. Кровь и почва – это древний хтонический культ. Восемь лет вы пичкали когда-то мирный прорусский город своими нацистами, своим и не своим оружием.

«Мариуполь – це Украина!» – утверждаете вы. Как любитель лингвистики и гуманитарий, замечу, что це – это изменённое the, there is – по-английски «это есть». (Без англосаксов, кстати, как всегда, и в этой войне не обошлось.) И теперь это цепкое «це», ломая пальцы, отдирают от Мариуполя российские морпехи, чеченский спецназ и народные милиционеры из ДНР.

Нет! Не «це»! А «это»! Мариуполь – это Донецкая Народная Республика! Ну или Россия. Как будет угодно. Больше никаких украин на нашей территории.

…Голуби, голуби, вспорхнули голуби… Так… Есть кто живой? Есть. У подъезда стоят двое мужчин и женщина. Женщина, увидев нас, подходит.

– Надо помочь с продуктами! Мы сейчас уходим, но тут осталась ещё девушка!

► Мариупольский двор, попавший под обстрел

Девушка. Тут осталась девушка. Обещаем оставить. Но сначала с разрешения знакомлюсь с бытом и интерьерами подвала, где пришлось провести жителям подъезда три недели. Спускаюсь через полуподвальное окно снаружи дома.

Спускаюсь на ковёр. В человеке заложено стремление к уюту, к облагораживанию окружающей территории. Уже при первобытном строе люди стелили шкуры животных в пещере, а тут вот на тебе – ковёр.

Оглядываюсь – и везде подметено, чисто. Насколько может быть чисто для подвального помещения. Человек даже в условиях хаоса стремится к порядку. В человеке заложено созидание. Случаются, конечно, эксцессы… Такие, как наверху, откуда брезжит свет из квадратного проёма.

Стоит на кирпичах посуда, на полу канистра с водой. По углам лежаки, матрасы… Раскладной стул, на небольшом столике кружка. Замечаю радиолу. Радио работает – привет из прошлого века модерна. Нет интернета, нет телевидения, нет соцсетей, но антенна ловит радиочастоты. Значит, есть связь с внешним миром. В фильмах про постапокалипсис радио часто играет определённую роль в сюжете.

Выбрался из подвала на свет божий – насколько неуместно для этой реальности это выражение. Вроде разрывы стихли, доносится стрельба и шум далёкого боя. Пауза. Оборачиваюсь и внезапно вижу большую группу беженцев, быстро идущих от соседних домов. Они катят чемоданы, коляски, несут сумки. Один… два… десять, двадцать! Да тут целый караван! Let’s my people go… Воспользовавшись затишьем, они хотят выбраться из ада войны.

– Победы вам! – увидев меня, стоящего в солдатской каске и бронежилете, жалобно выкрикивает одна женщина. Удивительно. Они потеряли всё, и желают русской победы. Нет, Мариуполь – это не Украина. И больше никогда ею не будет.

Так. Мы едем дальше. К «Азовстали». Сворачиваем на Морской бульвар. По левую сторону скамейки, аллейки деревьев, видать море. Наверное, тут приятно было прогуляться. Когда-то. Сейчас вот небезопасно.

– Ох, ебать! Впереди в нескольких сотнях метров разрыв. По бульвару стреляют танки. Быстро сворачиваем налево к домам. Там, в одном из домов, расположились чеченцы. Заходим к ним. Чеченцы, как и положено чеченцам, в боевом расположении духа. Есть раненые, есть и убитые, говорит их командир – ну какая же война без убитых?

Ехать же дальше, говорят, опасно. Мы сворачиваем от бульвара вглубь города.

Двор из нескольких хрущёвок. Дома полуразрушены, дворы разметены отстрелами. Жители, кто по каким-то причинам ещё не собрался выехать, кучкуются возле подъездов. Жгут костры, готовят еду. Зрелище внезапно наступившего первобытного коммунизма. Но уже есть представители новой власти – возле дома стоят двое бойцов НМ ДНР. Их оставили, чтобы оказывать помощь и защиту живущим здесь мариупольцам.

Просьбы и жалобы жителей знакомы. Нет еды, света, тепла, лекарств. Много лежачих. В остром дефиците две потребности, одной из которых можно и обойтись. Это хлеб и табак. Курильщикам очень сложно в условиях военного коммунизма избавляться от своей зависимости. Хлеб у нас был, мы его закупили специально для такого случая и раздаём.

Так, а это что за делегация? Трое мужчин подошли из соседнего дома. Да… видок у них. Один из них в леопардовой женской шубе и банной шапочке, смолит цыгарку. Они просят тоже еды. Тот, кто с лишним весом, не просит, а требует. «Мне надо есть! Посмотрите на мою комплекцию! Я болел три раза ковидом!» – перечисляет он свои заслуги. Он истерит. Конечно, трудно оставаться человеком в таких условиях, но ведёт он себя недостойно. Его мы осаживаем. Он не получает ничего. Этому дала… этому не дала… Оставшиеся продукты мы относим женщинам, которые готовят еду, для справедливого распределения.

► Мариупольцы готовят еду на кострах

– У вас есть влажные салфетки? – подошёл ко мне парень.

Я в недоумении. Вопросительно смотрю на него. Чёрт, какие влажные салфетки, нашёл что попросить.

– У меня полугодовалый ребёнок, – объясняет он, – а памперсов нет. А в магазине всё вынесли уже.

Чёрт. Чёрт. Чёрт. Теперь понятно. У меня только одна неиспользованная упаковка на десять штук для личного пользования, и я её отдаю. Отдаю ещё пару консервов и круг хлеба для кормящей матери.

Влажные салфетки – казалось бы, какая мелочь! Однако и они оказались жизненно необходимы.

Но это не последняя трагическая история, которую довелось мне услышать. Нас попросили вывезти бабушку.

Ей оказалось девяносто семь лет! Ходить не может,