Линк то и дело таскал в гараж принадлежности для граффити, и родители благоразумно делали вид, что не замечают их. Поначалу находки Линка хранились в синем пластиковом ящике для молока, но вскоре они стали расползаться по гаражу. Эмберлин казалось, что брат и не пытался как-то организовать свои запасы. В основном груда состояла из баллончиков краски, но были тут и маркеры, и наполнители для маркеров, и кисточки, и ручки, и растворитель, и перчатки, и маски, и краска по металлу, и разные крышечки, и еще несколько предметов непонятного назначения.

Обычно в это время года отец донимал Линка требованиями расчистить место в гараже хотя бы для еще одной машины, чтобы ее можно было укрыть от снега. Однако сейчас уже подступал октябрь, а на запасах старой краски только собиралась пыль. Не заглядывая в гараж, родители Эмберлин избавляли себя от решений, какие химикаты оставить, какие выбросить. Так им не нужно было избавляться ни от чего, что напоминало им о Линке. Банки заржавеют, а краска засохнет, так и не дождавшись, что ее используют.

Никто не просил Эмберлин разгребать братовы запасы, но надо было что-то сделать до того, как настанут холода и краски придут в негодность. Его комиксы, футболки, его огромный робот из разноцветных пластмассовых деталек… все, в чем жила память о нем, дремало в комнате Линка, которую семья превратила в музей. Но угол в гараже беречь было необязательно. Банки с краской – это всего лишь банки с краской. Линк больше не придет сюда за баллоном, чтобы раскрасить стену у свалки за хозяйственным магазином. А из Миллеров никто, кроме него, и понятия не имел, что делать со всем этим богатством.

Лайл достала из упаковки новый одноразовый респиратор, а Эмберлин натянула старый пластиковый, в котором Линк напоминал ей двуногого муравья. Респиратор оказался тяжелым, и ее голова клонилась вперед; от дыхания нагревалось лицо, и Эмберлин ощущала себя как в постапокалиптическом фильме. Вместе они оторвали полоску картона от разломанной коробки, стоявшей у мусорки, и принесли ее к гаражу.

Эмберлин не то чтобы разбиралась в аэрозольных красках, но банки все лето проторчали в гараже, а значит, ими вряд ли можно было пользоваться. Девушки потрясли банки (изнутри раздавались звуки, как будто кто-то пересыпал сухой горох), потом стали брызгать краской на полоску картона. В некоторых ничего не осталось, другие загустели. Найдя несколько полупустых банок, девушки пшикали ими на картон, пока внутри ничего не осталось. На полоске остался хаос разноцветных кругов. Какие-то контейнеры подтекали; на одном виднелся ярко-синий отпечаток пальца Линка.

Лайл продолжала разделять банки в два ряда: одни на выброс, другие отдать в класс ИЗО. Эмберлин тем временем замерла, приложив большой палец к отпечатку, который оставил ее брат. Лайл остановилась рассмотреть свои ногти. Их, как и кончики пальцев, усыпали пятнышки ярко-розовой краски. Она склонилась вперед и вытянула руку наружу. Ее ладонь распустилась под дождем, точно цветок шафрана. Однако, сколько она ни крутила рукой, краска не смывалась.

Эмберлин вспомнила рисунки Линка на автозаправке, и за ларьком с хот-догами, и еще тот, другой, под мостом, и в городской аллее. Интересно, сколько дождей они выдержат? Может, цивилизация рухнет, а граффити Линка так и останутся яркими пятнами на ее развалинах?

После школы Ноэми работала в кондитерской «Колибри». Там она украшала капкейки цветами из масляного крема, и получалось так правдоподобно, что даже пчелы могли обмануться издалека. В первый раз Джонас навестил ее там через неделю после начала занятий в школе. Притворился, что хочет купить капкейк (на самом деле он думал, что это еда исключительно для дней рождения). За высокими деревянными столами безымянные подростки потягивали кофе и болтали, забросив раскрытые учебники. Когда он вошел, над дверью прозвенел колокольчик, и глаза его соседки быстро метнулись в его сторону, но она тут же вернулась к работе. Усевшись на высокий табурет у бокового прилавка, Джонас выудил из рюкзака учебник по тригонометрии.

– Заказы обычно делают за кассой, – сказала Ноэми.

– Да, конечно. Я просто хотел узнать, что ты порекомендуешь.

– Не знаю. Я их не ем, только украшаю.

Она поудобнее взялась за кондитерский мешок с кремом кораллового цвета.

– Ты, наверное, любишь готовить.

Ноэми одарила его непонимающим взглядом. На ней была вересково-серая футболка с эмблемой магазина на спине. Волосы она стянула узлом за ухом, и от этого почему-то ее грива казалась еще более необузданной. Сотрудники здесь не носили ни кепок, ни сеток для волос. Видимо, в Миннесоте какие-то особенно нестрогие правила гигиены, подумал Джонас.

– Ну, твои симпатичные бутерброды… – объясняясь, пробормотал Джонас. – И даже если ты не любишь капкейки, все равно устроилась сюда работать. Это о чем-то говорит.

– Да нет, я не то чтобы их не люблю. – Она искоса взглянула на кассиршу. – Просто что угодно надоест, когда возишься с этим по четыре часа в день. Но готовить я не люблю. Мне нравится эстетическая сторона дела. Вот, посмотри.

Она наклонила к нему поднос с капкейками, и Джонас подивился запутанным узорам из разноцветных кремовых цветов. Работа была очень тонкой, хотя руки Ноэми двигались быстро и она, казалось, не уделяет ей особого внимания.

– Мне хотелось устроиться куда-то, где можно заниматься творчеством, но именно готовить еду у меня терпения не хватает. Украшать – другое дело.

– Многие пекари бы на тебя обиделись. Вкусно готовить – это тоже творчество.

– Я и не спорю. Просто у меня это не очень получается. А ты готовишь?

– Я размораживаю, – признался Джонас.

– И я.

Неделю за неделей Джонас приходил навестить Ноэми. Она тайком угощала его всей выпечкой, в которой не было клубники (сама она очень любила клубнику, а у Джонаса была на нее аллергия). Поначалу он, как ребенок, радовался сладостям, но вскоре стал переживать, что весь этот сахар скажется на его здоровье. Однако за последнее время он сделал столько домашних заданий, сколько не делал за всю жизнь. Ему было стыдно, когда он просил Ноэми объяснить ему задачу по физике или исправить его сочинения, но очень нравилось, когда она в свободные минуты перевешивалась через прилавок, чтобы поболтать. Она была так близко, что сквозь пятнышко сиреневого крема на ее щеке он мог разглядеть веснушки. От Ноэми пахло сахаром и ягодами.

По вечерам они шли вместе домой из пекарни, и тыльные стороны их ладоней соприкасались, точно ветроловки. Ни он, ни она не просили прощения за эти случайные прикосновения. Она сурово отчитывала его за очевидные и неочевидные промахи и потешалась над тиграми из риса с ветчиной, которые он готовил на обед (тигры больше напоминали коров и разваливались на части). Ноэми была из тех, кому все удавалось с первой попытки, но она не ждала того же от окружающих. Джонас почему-то стал исключением. Он научился находить галактики в ее веснушках. Он приглашал ее смотреть вместе сериалы, и когда она уставала сидеть, то растягивалась на диване и перевешивала ноги через его колени.