А что, если купить пистолет, на трех вокзалах, у одного из чернявых, крутящихся там парней, которые могут достать все, что попросишь, были бы деньги, и, составив список жертв, продажных чиновников, лживых политиков, нечистых на руку полицейских, да мало ли подонков, достойных пули в лоб, отстреливать их по одному в день, выслеживать, поджидая удобного момента, и бах — нет продажного чиновника, лживого политика или нечистого на руку полицейского, еще минуту назад был, а теперь нет, лежит на земле, обнимая распростертыми руками свою тень, и под ним растекается лужа крови. У него ни мотива, ни связей с жертвой, ничего, и как его поймать. В газетах замелькают портреты, самодовольные, пухлые морды в черной рамке, любим, ценим, скорбим, официальные соболезнования от первых лиц государства, страна в шоке, и повсюду заговорят, сначала шепотом, прикрывая рот ладонью, затем громче, с придыханием, ах, представляете, народный мститель, ни много ни мало, а затем об этом скажут в новостях, распространяя ориентировку, чем-то похожую на него, а чем-то совсем нет, но когда его наконец-то найдут, случайно, благодаря записи на камере слежения или свидетелю, которого он, пожалев, не пристрелит, он ведь хороший убийца, убивающий плохих парней, а не наоборот, он будет уже при смерти, и врачи только разведут руками, мол, до суда не доживет, и он повторит судьбу аль-меграхи. Но еще до того, как он умрет, мучаясь от болей в костях, на место мертвых подонков придут живые подонки, продажные чиновники, лживые политики, нечистые на руку полицейские, самодовольные, а главное, здоровые, не в пример ему, и зачем тогда это все, да ему и не по силам, никогда не был бунтарем, и поздно уже начинать, к тому же, как он читал в интервью с одним наемником, воевавшим в тропиках, а потом работавшим киллером в москве, если до сорока лет никого не убил, то после не сможешь, ни за что, а ему уже шестой десяток, и поздновато играть в казаки-разбойники.

Можно пойти в политику, стать активистом оппозиции, принципиальным, бесстрашным, терять-то нечего, лезть под дубинки омона, что ему синяки и ушибы, если в бедре метастазы, которых пока, возможно, просто не видно на мрт, кричать в мегафон: президента под суд, правительство в отставку, долой самодержавие; попасть в тюрьму, да что ему тюрьма, если простату вырезали и мучает недержание, стать героем статей местных и зарубежных изданий, называющих его узником режима, и, получив десять лет за призывы к свержению существующего строя, умереть в одиночной камере для особо опасных политических преступников, от рака, от которого и так бы умер, но не тихо, безвестно, а с сотней некрологов и статей, в которых разные политологи и журналисты написали бы, что смерть эта, ясное дело, темная, и власть таким образом просто избавилась от опасного активиста, пусть земля ему будет пухом, а мы не забудем и не простим.

Да, похоже, ему только и остается, что убивать и ниспровергать, ведь времени в обрез, и раньше нужно было думать о смысле жизни, а он что-то поздно спохватился. Впрочем, нет, можно продать квартиру и, положив деньги в пакет, самый обычный, плотный, целлофановый пакет для мусора объемом в двадцать литров, отдать его первому встречному, например молодой женщине, которая волочет за руки упирающихся детей, и на запыхавшемся лице у нее горит румянец, а из-под шапки выбились волосы, лохматые, непричесанные, или молодой девушке в бедной куртке с облезлым мехом, раздающей у метро листовки, акция на отбеливание зубов, или старухе-нищенке, согнутой знаком вопроса, с протянутой рукой стоящей у ресторана, откуда то и дело ее прогоняет молодой охранник, широкоплечий, кровь с молоком, а что поделать, работа такая, ему ведь на самом деле жаль старушонку, но если не прогонит, то будет уволен, а у него трое детей и больная мать, а может отдать деньги самому охраннику, чтобы привез домой пакет, обычный пакет для мусора, набитый пачками денег, перетянутых банковскими резинками, и тогда жена с больной матерью, охая, запричитают: господи боже праведный, откуда эти деньги, что ты натворил, рассказывай сейчас же. Или все же пожертвовать в какой-нибудь фонд, мало ли их сейчас развелось, отдать все деньги на лечение маленьких лысых детей, которые, в отличие от него — он-то пожил, — умирают в пять, а не в пятьдесят, и как можно верить в бога, глядя в их взрослые глаза, из которых, скалясь, на тебя смотрит сама смерть. Он вдруг вспомнил вывернутые ладони, бледное, без единой кровинки лицо, острые коленки, проступающие под пледом, грохочущую по неровной дороге инвалидную коляску, афишу за больничной оградой, жизнь без любви не имеет смысла, затертые, выцветшие от времени банальности, которые, прогуливаясь в больничном парке, он перечитывал до тех пор, пока однажды утром, перед его выпиской, на рекламном щите не появилась новая афиша, от другого, только что вышедшего фильма, а лохмотья старой, рваные, скомканные, в тот день валялись на земле, кувыркаясь от ветра, и, взяв в руки один из них, он разгладил его, увидев губы, подбородок и часть шеи актрисы, умирающей от лимфомы, и на этой шее еще нельзя было разглядеть увеличенные лимфоузлы, а между тем они уже были увеличены.

Может, он успеет найти дочь, голубоглазую, с пепельными волосами, всю в мать, имя которой он никак не мог вспомнить, как же все-таки ее звали, и почему он вбил себе в голову, что это дочь, а не сын, шатен с черными, не карими, а именно черными, глазами, доставшимися в наследство от татаро-монгольского ига, плечистый обаятельный засранец, весь в отца, но ему нравилось думать, что это дочь, он и сам не знал почему. Несколько раз он обдумывал, как бы ему начать поиски, порывался нанять частного сыщика, где только взять на это деньги, не у бывшей же, или собирался пойти в архив института, где пылятся списки студентов, учившихся, страшно подумать, больше тридцати лет назад, а значит, и его дочери уже больше тридцати, и, встретив среди имен то, что стерлось из памяти, отыскать глупышку с пепельными волосами где-нибудь в соцсетях, где теперь можно найти каждого, заглянув в выставленную напоказ жизнь и обнаружив, что у миловидной, хрупкой девушки, которую ты знал когда-то, есть дети, внуки, коты, распустившиеся в горшке на подоконнике орхидеи, снимки на даче, на фоне пизанской башни, среди доминиканских пальм, глянцевые, отретушированные и все равно едва узнаваемые портреты или размытые, сделанные на мыльницу фото в домашнем халате. Мысли блуждали, перескакивая с одного на другое, и, как в замурованную стену, упирались в страх — а есть ли у него дочь, или хотя бы сын, ведь кто знает, сколько всего могло случиться за эти годы: внезапная младенческая смерть, редкая болезнь, осложнение после гриппа, наркотики, плохая компания, нечастный случай, да и был ли у него ребенок, может, голубоглазая глупышка соврала или сделала аборт, а может, после того как он оставил ее, в чем никогда, и сейчас тоже, не раскаивался, у нее случился выкидыш, и дочь, которую он теперь так часто представлял себе, вывалилась из нее бесформенным кровавым сгустком.

Может, он должен оставить что-то после себя, что обессмертит хотя бы его имя, раз уж тело так преждевременно тащит его в могилу, например, книгу, а может, музыку, почему бы и нет, в детстве он ходил в музыкальную школу, играл на скрипке и еще помнит кое-что из уроков сольфеджио, или картину, трудно, что ли, нарисовать так, как сегодня модно, намалевать на загрунтованном холсте абстрактные пятна, добавить линий, бессердечных, ровных линий, поставить подпись в углу и, назвав это — смысл жизни, открывшийся больному раком, явить миру, наслаждаясь, как критики наперебой станут расшифровывать смысл, который автор, по их мнению, вложил, и, быть может, расскажут ему то, чего он не знает сам, а именно, какой же этот смысл. Он вспомнил о рукописи, лежавшей в его кладовке уже десятки лет, но, отмахнувшись, не решился достать ее и перечитать выцветшие от времени буквы, потому что все эти годы, так или иначе, в глубине души затаенно верил, что был талантлив, чертовски талантлив, но, назло миру и себе, в качестве дерзкого вызова и бунта, не использовал свой талант, пустив его на эскапические фантазии, и теперь страшился, прочитав черновик, понять, что столько времени ошибался, и нет у никого никакого таланта, и никогда не было, а впрочем, можно было бы похвалить себя за то, что сделал миру большое одолжение, не став еще одним плохим писателем, коих и без него в избытке. Незнание — лучшее, что есть в нашей жизни, — подумал он, незнание часа смерти делает нас бессмертными, незнание об изменах — счастливым в браке, непонимание того, что неталантлив, не умен, неинтересен, превращает в талантливого, умного, интересного, а то, что мы не знаем, как повернется наша жизнь и какими мы станем через двадцать, тридцать, сорок лет, высшее благо, что уж и говорить. Он часто представлял эту встречу: молодой юноша с наметившимися усиками, пока еще больше похожими на грязь над губой, набитый, словно шкатулка безделушками, мечтами, тщеславием и ожиданием того, что случится в его жизни, непременно удачливой и счастливой, по-другому и быть не может, и пятидесятипятилетний мужчина в подгузниках, одинокий, без семьи, детей, социального положения, уважения окружающих, денег и достижений, что этим двоим сказать друг другу, как объясниться, оправдаться, найти общий язык. Я прожил эту жизнь, как все, скажет пятидесятипятилетний мужчина юноше, только еще и в свое удовольствие, да, ты верил, что уникален, а я понимаю, что я обычный, среднестатистический человек, который ничего не достиг и не заработал, но пойми, малыш, никто не достиг и никто не заработал, только остальные пахали в поте лица на никчемной работе, растили детей, которые разочаруют, и очень быстро, а я жил, чтобы жить, и единственное, чем могу похвастаться, что никто и никогда не вил из меня веревки, а это, поверь, немало. Нет, все же, если бы мы, юные и трепетные, встретились вот так, лицом к лицу, с теми, кем станем, какой бы горькой была эта встреча, и незнание — счастье, позволяющее свариться в пустой, бессмысленной жизни, как лягушке в горячей воде, медленно и незаметно.