День за днем он метался по квартире, как запертый в камере арестант, и, примеряя эту метафору на всю свою судьбу, державшую его под замком, не мог ответить на вопрос: зачем? Зачем, зачем, зачем. Зачем доживать инвалидом, без простаты и смысла жизни, зачем тащить свою жизнь, как тяжелый, набитый хламом мешок, зачем просыпаться каждое утро и, таращась в потолок, спрашивать себя, зачем ты проснулся, а вечером, ложась спать, пялиться в темноту, не понимая, зачем прожил этот день. Он гадал, не просчитался ли когда-то, променяв работу, семью и общество на дни, которым был сам себе начальник и сам себе семья, но, представляя себя в кругу родных, каким-нибудь редактором газеты или менеджером средней руки, взвешивал, стоили ли годы офисной каторги, отягощенные семейными кандалами, того, чтобы утешаться смыслом жизни, в котором ровным счетом нет никакого смысла, и сам себе отвечал, что нет, и сейчас бы ни на что не променял жизнь, проведенную в собственное удовольствие в фантазиях и любовных утехах.

На улицу он выходил редко, только когда уже темнело, и, заложив руки за спину, бродил по бульвару, злясь от того, что на прогулке подгузники наполнялись быстрее, так что ему все время мерещилось, будто он, как однажды в детстве, не дотерпев, промочил брюки, и, глядя на целующиеся парочки, на мужчин, распивающих на скамейке бутылку, на молодых мамочек с колясками и маленькими детьми, которые плакали, потому что не хотели идти за руку, завидовал одному, их здоровью, приговаривая про себя, вот же проклятье, гуляют, живут, ни о чем не думают, и нет у них никакого рака, а у него есть, а еще шрам на животе и большая, как у женщины, грудь, выросшая из-за гормонов, которой, слава богу, не было на самом деле, а это только мерещилось ему. На огромном рекламном щите крутили видеоролики, и посреди размытого, слегка подсвеченного фонарями бульвара, на котором контурами проступали старые дома, вдруг проносились спортивные машины, проплывали парусные лодки, ложились в постель полуголые красавицы, манившие за собой, а после рекламы омолаживающего крема для женщин за сорок вдруг появилась она, еще здоровая, упругая, с большой красивой грудью, об этой груди много писали в журналах, ведь в восемнадцать лет актриса поставила себе импланты, которые, кстати, пришлось удалить во время лечения, и он остановился, запрокинув голову, чтобы досмотреть до конца, как она, убегая от смазливого юнца, каких он терпеть не мог, по проходным комнатам большого дома, прячется на веранде, среди бьющихся на ветру белых простыней, пока юнец не находил ее, целуя в пухлые губы, которые сейчас уже совсем не пухлые, а тонкие, покрытые коркой и едва видны на бледном, как белая простыня, лице. Он так и не понял, что рекламировал этот ролик, и вновь посмотрев по кругу машины, парусные лодки, ложащихся в постель красоток и рекламу антивозрастного крема, еще раз увидел ее, бегущую на веранду, а потом снова машины, лодки, постель, крем, и снова ее, свежую, здоровую, с алыми щеками, впрочем, наверняка нарумяненными гримером. Проходившие мимо подростки толкнули его и, оглянувшись, засмеялись, ну не забавный ли этот чудак, который стоит посреди бульвара, уставившись на рекламный экран так, словно по нему показывают вечерние новости или футбол.

Вернувшись после прогулки домой, измученный, отчаявшийся, жалкий, он сделал то, что давно напрашивалось, да и чего удивляться, неспроста же прописываются антидепрессанты, ведь многие с его диагнозом решаются на это — не он первый, не он последний, — кто-то от боли, а кто-то от ужаса или злости, чтобы, обманув опухоль, не дать ей убить себя первой и, опередив, убить самому. Он долго перебирал галстуки, однотонные, в полоску, в клетку, в мелкий горох, дорогие, доставшиеся от мужа бывшей, затем, остановившись на широком, черном, как траурная лента, проверил его, достаточно ли прочен, и, решив, что в самый раз, не порвется, стал искать что-нибудь, на чем можно повеситься. Осмотрев турник, балку для штор, дверь, долго примерялся к люстре и, сорвав плафон, нашел вбитый в потолок крюк, на котором та и крепилась. Поставив стул, а на него табурет, чтобы достать до высокого потолка, он привязал галстук, обмотал вокруг шеи, оглядел комнату, лежавший на полу атлас, незаправленную мятую постель, книжные полки, распахнутый шкаф, с торчащими рукавами пиджаков и рубашек, подаренных бывшей, подумал, не сменить ли ему подгузник и не одеться ли поприличнее, в костюм, рубашку, ботинки, чтобы тем, кто его найдет, было приятнее на него смотреть, но отмахнулся от этой идеи, решив, что плевать ему на тех, кто его найдет, и на то, как он будет выглядеть, затем взглянул на городской телефон, выдернутый из розетки, чтобы никто не звонил, отметив, что стоило, конечно, попрощаться с кем-нибудь, но прощаться было ровным счетом не с кем, не с бывшей же, вот уже несколько дней настойчиво подбивающей его написать завещание, кому, кстати, достанется его квартира, ведь у него никого нет, может, и правда, написать в записке, что бывшая жена его наследница и решил он это в трезвом уме и твердой памяти, но ему было лень слезать с табурета, да и не хотелось тратить последние минуты жизни на такую пошлость, как завещание, и он, шумно выдохнув, успел еще подумать, что последние минуты, как ты их ни проведи, так же бессмысленны, как и вся жизнь, и, отбросив ногами табурет, со стуком упавший на пол, хрипя, повис на галстуке. Но потолок, с лепниной и разводами сырости, оставшимися еще с прошлого века, был стар, как и весь дом, который даже хотели сносить, но потом передумали, и не выдержал, разойдясь паутинкой трещин, а крюк, вырванный с огромным куском бетона, полетел вниз, так что он, не успев задохнуться или сломать шею, рухнул вниз и летел, летел, до смерти перепугавшись, что под ним обрушился пол, а потом еще один, и он, пробив телом несколько пролетов, летит через квартиры с третьего этажа по первый, а потом ниже и ниже, в подвал, под землю или еще куда-то, господи, нельзя же так долго лететь. На самом деле он никуда не летел, а лежал на полу, скрюченный, с вывернутыми ладонями, привязанный галстуком к огромному куску бетона, как к якорю, и под его разбитой головой растекалась бордовая лужа крови. Жизнь без любви не имеет смысла, прошептал он, очнувшись, через сутки, и, попытавшись подняться, снова упал, крепко привязанный к куску бетона, жизнь без любви не имеет смысла. И, взглянув на свои вывернутые ладони, подумал, что нашел себе смысл, и, может, через время, очень скоро, это покажется ему сущим безумством или просто ахинеей, как всегда случается с ночными фантазиями по утрам, так шкаф впотьмах мерещится ему дырой в стене или нависающим над ним широкоплечим громилой, а при свете вновь превращается в шкаф, но сейчас он точно знал, зачем, зачем, зачем, и, засмеявшись, потерял сознание.

Ждать пришлось несколько недель, которые он провел во дворе онкоцентра, в беседке, продуваемой всеми ветрами, с дырявой крышей, не спасавшей от дождя, и валявшимися в траве гнилыми яблоками, которые уже нельзя было есть. Серая, промозглая погода нагоняла тоску и задавала вопросы, на которые у него не было ответов, а холод сворачивался, как кошка, на коленях, и он сипло кашлял, прикрывая рот перчаткой. Он брал с собой термос с горячим кофе и бутерброды, листал книгу, скользя взглядом между строк, несколько раз в день заходил в приемное отделение и, запершись в туалете, менял вымокшие подгузники, в этот момент ощущая себя особенно жалким. И, когда уже отчаялся от пустого, бессмысленного ожидания, увидел ее. В тот день, как нарочно, погода сжалилась над ним, дождь перестал, и солнце подглядывало в узкую щель, приоткрывшуюся в сером небе, так что, запрокинув голову, можно было поймать на лбу и щеках его теплые лучи, хотя делать это приходилось осторожно, потому что до сих пор болела удушенная галстуком шея. Ее везли на коляске, но, приподняв слабую руку, она попросила, чтобы ее подняли, что тут же и сделали мать с телохранителем, и она пошла, передвигая ноги и держась за коляску, которую толкала перед собой, как делают маленькие дети или беспомощные дряхлые старики, и марлевая повязка, берегущая ее от инфекций, перед которыми она стала совершенно беззащитна, сползла с лица. Он отвернулся, заслонившись книгой, чтобы ее мать не узнала его, с первой их встречи у этой же беседки определенно почувствовавшая, что от этого мужчины ничего хорошего ждать не придется, так что зря он, смеясь, не верил в женскую интуицию, впрочем, возможно, та теперь не узнала бы его, располневшего, одутловатого и состарившегося от переживаний. С трудом держась за коляску, она медленно прошла мимо, подволакивая левую ногу, и он засомневался, не сошел ли с ума, раз решил сделать то, что решил, ведь то, что его жизнь потеряла смысл, не давало в общем-то ему права на бессмысленные поступки. Ты сильная девочка, донеслось до него, ты справишься, еще пять процедур, и сможешь отдохнуть, пожить в свое удовольствие, набравшись сил перед следующим курсом. И тогда, встав, он отшвырнул ботинком гнилое яблоко, а вместе с ним и сомнения, и, держась расстояния, пошел следом, через яблоневый сад, мимо корпуса маммологии и детской онкологии в гемато-онкологическое отделение, у входа в которое уже стояли санитары, встречающие знаменитую пациентку, и несколько любопытных, услышавших, что она скоро появится здесь. Можно ли взять автограф, спросила молодая девушка, одетая в халат, который выдают пациентам этого отделения, и она, взяв протянутую ручку, с трудом удержала ее в пальцах, кое-как поставив закорючку, мало похожую на ее прежнюю подпись, но мать с телохранителем, переглянувшись, заулыбались, ведь уже никто не просил у нее автограф, хотя еще пару лет назад ей нанимали массажистку, после автограф-сессий разминавшую уставшую, ноющую руку.