Артур продолжил путь, босиком, с пустыми карманами, сжатой ладонью, и шел бесконечно; он хотел отыскать лесную лачугу, где они с Лапочкой распаковывали сокровища. У него выпадали волосы, отрастала борода. Питался он, в основном, землей и листьями и иногда ощипывал какую-нибудь птицу, сбитую на лету машиной, но не съедал ее, а высасывал из нее кровь, но чаще всего ему нравилось просунуть внутрь палец, через клюв или анус, чтобы ощутить прохладу нежного тельца. Когда он шел через деревню, дети швыряли в него камнями, так как он был безоружным, нищим и одиноким, а, поскольку он не разговаривал, то потерял слух, подобно Лапочке, и больше не замечал никаких звуков. Он начал собирать на пути куски разной бумаги, если та была прочной и не очень запачканной, он оборачивал ее, подвязывая бечевкой, вокруг себя под рубашкой, эти слои защищали от ночного холода и сырости, и, размягчаясь, намокали во время бурь, превращаясь в ужасный компресс, во сне разраставшийся в гигантскую присосавшуюся пиявку, днем же солнце, согревая, высушивало бумагу, делая ее прочнее и обращая в панцирь, наделенный, казалось, магической силой. Еще он собирал в водостоках и мусорных урнах использованные или засохшие стержни самопишущих ручек: у него появился план, как только вернется в хижину, развернуть все эти обертки, разгладить и нарезать рулоны, он еще не имел представления, что именно будет писать на них, но знал, что станет писать годной рукой все оставшееся ему время. Он больше не ел чернившую зубы землю, считая ее отравленной, а листья использовал только, чтобы сморкаться, он поедал все, что ползало и шевелилось. На обочине одной из дорог он поднял перчатку, отдаленно напоминавшую ту, что принадлежала Лапочке, и это была единственная вещь, которую он позволил себе присвоить.

Он отыскал лес, но не нашел хижины: ее снесло грязевым потоком. Он счел себя обязанным построить там, где она, по его мнению, находилась, новую хижину: бумаги и стержни от ручек послужили для составления чертежей. Когда он расположился в новой постройке и смотрел на то, как она выглядит, на линии и углы его новой обители, ему показалось очевидным, что нужно смастерить что-то еще, но что? Он не имел понятия. Он пытался придумать, но растерял все свои знания. Иголкой от циркуля он принялся рисовать линии, квадраты, треугольники, кружки, всякую геометрическую пачкотню, которую мог расшифровать только он один, если бы со временем не потерял ключ к нарисованным ребусам.

Он подолгу рассматривал эти фигуры, глядел на них дни и ночи до тех пор, пока они не раскрывали ему возможности глубины и рельефа: дуги и стрелки понемногу превратились в розы ветров, астролябии, крылатые и колючие кубы, но зачем нужны все эти предметы, оставалось неизвестным. Он старался развернуть на пергаментах эллипсы и параболы, хотел исчислить рефракцию в зените, но то, что он чертил, не отбрасывало теней. Тогда он свернул пергаменты и сделал из них подзорную трубу: по ночам он наблюдал за появлением звезд и принялся мастерить лунные часы. Он измерял угловую высоту небесных тел, следил за приближением равноденствия. Потом ел сено. Потом хотел записать на одном валике собственный голос. Потом собирал в трещинах в земле свою мокроту и доводил до кипения. Потом заинтересовался акушерством и принялся чертить кончиком палочки на земле различные стадии беременности. Он путал науку и святость, кухню и алхимию. Он потерял разум.

Он сооружал гигантские и бесполезные механизмы, вырубил почти все деревья в лесу, чтобы построить водяные часы, вычислительные устройства, весы для взвешивания грудных детей; он пускал по спиралевидным рельсам медные конусы, поджигал резиновые предметы. Во время изучения акушерства он подметил, что местная глина очень быстро сохнет и что концом прутика удобно делать насечки, он слепил себе новую маску обезьяны, которую носил по чистой прихоти, и стал в окрестностях настоящей легендой, человеком с онемевшей рукой и обезьяньей маской, его боялись, самые смелые подбирались метров на пятьдесят к его логову.

Истребив лес, он свалил на пустыре груды металлолома, не подумав, что это приманка для молнии. Разразилась гроза, и за ночь все изобретения сгорели. Он снова пустился в путь, скитался без цели, испытывая небывалые лишения.

На пути ему встретился хромой мальчик с повязанной на шее лимонной кожурой, который тащил полную креветок лодку и попросил его открыть ладонь. Артур не стал противиться, но рука его так сильно сжимала кусочки стекла, что теперь в ней ничего не было, словно плоть поглотила их, или же как будто они растворились в поту, тем не менее, посреди ладони сочилась кровавая струйка. С этого дня он более не сжимал руку, но старался спрятать ее от глаз, либо надев перчатку, либо прижимая руку к телу или засовывая ее в карман, и, когда был уверен, что никто его не видит, совал ее в водосточную канаву, а потом она много дней оставалась немытой.

В другой раз ему попалась одноглазая девочка, державшая в левой руке венок из маргариток, а в правой венок из щепок. Она попросила его выбрать, и он получил венок из щепок, который собрался надеть себе на голову, но венок оказался слишком мал, и он вернул его девочке. Вечером его голова раздулась, особенно сильно над глазами, у висков, и даже ниже, возле щек, из остатков бумаги он сделал что-то вроде забрала, но встречавшиеся на пути бродяги говорили ему, что оно в пятнах ржавчины.

В ранней юности у Артура не было особой веры, его занимало кощунство. Чтобы его высекли, он пил прямо из бутылки абсент и взбирался на церковные престолы, попирал ногами алтари, снимал штаны и рвал священные книги, плевал в чаши, кроил себе юбки из священных покровов и танцевал гаитянскую джигу, мечтал отделать юных священников и исповедовался старым в содомии, которой не совершал, ибо, несмотря на все бахвальства, оставался девственником.

В одной из водосточных канав он нашел опасную бритву, и чей-то голос повелел ему немедленно зарезать приходского священника. Священник принял его за нищего, клянчившего на пропитание, служанка отлучилась, и он сам открыл ему дверь: они странным образом были схожи. Как только священник повернулся спиной, Артур прирезал его; уронив бритву, он подхватил тело, из которого потоками лилась кровь, а затем с отвращением отпустил и склонился над бледнеющей, наполовину отрезанной головой: казалось, он смотрится в зеркало. Он раздел священника и облачился в сутану, ополоснув воротник в чистой воде с туалетным мылом. Порывшись в шкафу ризницы, он заметил, что поддельные переплеты Библии представляли собой дарохранительницы, где спрятаны проектор и кинопленки. Он снял картину, чтобы освободить небольшой белый участок стены, на котором могло бы появиться изображение. Выключил свет. Среди замелькавших на стене почти знакомых банальных картин он начал различать фигуры с окружавших его фресок. Внезапно ему показалось, что он видит протяжное биение крыл, растущих прямо из обнаженной спины.