Оставаясь незамеченными, на источающий тайну берег внимательно смотрели две пары любопытных глаз. Еще по дороге, пробираясь сквозь пугающие своей непроходимостью и дикостью чащобы, девушки внимательно слушали наставления проводника, который держался с достоинством бывалого таежника, но особенно не задавался и не подтрунивал над их глупыми вопросами.

– Чтобы там, на камне, ни гу-гу, – поучал их Юнька, – даже и руками поменьше махать! Главное не пугаться, а чтобы какая-нибудь букашка-секарашка куда не след не заползла, бечевкой запястья обвяжите да носки на штанины натяните, их тоже, кстати, можно обвязать для надежности. Одним словом, как лазутчики...

– Иде ж тут полазишь, когда все веревками поскручено, – попыталась было хихикнуть Даша.

– Накомарники наденьте и молчки, – не обращая внимания на подругу, продолжал юноша. – Внизу люди будут дошлые, не один десяток годков по тайге ходившие, они не то что шорох – вздох нечаянный и тот учуют. Вы как, барынька, не дрейфите? – обратился он к Машеньке.

– Боязно немного, но так здорово! Вы не сомневайтесь, не подведу, я же местная, не впервой в тайгу ночью ходить, правда, поотвыкла малость...

Осторожный Юнька сделал приличный крюк, подвел девушек с подветреной стороны, сам определил место лежки и, поправляя за собой слегка порушенный мох, беззвучно растворился в обманчивом лунном свете.

Маша лежала, превратившись в слух и только изредка поглядывая вниз, на небольшую речную пойму. Она видела, как минут через двадцать к мужикам подошел Юнь, поздоровался со всеми за руку, присел с краю и уставился на костер, будто его ничто на свете не интересовало, кроме этих небыстрых, розоватых сполохов идущего на убыль огня. Народ все прибывал: по одному, по двое, малыми группками. Тихие голоса внизу заглушались монотонным комариным гулом, который, как липкая вата, обволакивал все вокруг, давил на психику, до зубной боли напрягая нервы. Всякий, кому приходилось по добру или неволе блуждать по летней тайге, знаком с этим мучительством.

Прошло не менее получаса. Мягкий упругий мох, проворно ощупав девичьи тела, услужливо выстлал под ними уютные лежанки, выдавил из своих глубин затейливые ароматы и предательски бросил в неспешное наступление целые полчища сладких, проворных соников. Веки моментально набухли преддверием крепкого здорового сна, который всегда случается на свежем воздухе с утомленными ходьбой и эмоциями молодыми девицами. И вскоре искательницы приключений мирно погрузились бы в безмятежный сон, не произойди у поворота реки некое движение. Из невесть откуда взявшегося тумана прямо на собравшихся, подгоняемая быстрым течением, неожиданно вынырнула приличных размеров лодка. Судя по покатым бортам и высокому носу, судно не могло плыть по нынешнему мелководью горной речушки. Но лодка не только плыла, она быстро скользила по неспокойной воде, как невесомая щепка, и наконец, громко заскрипев галькой, взрывая ее до темного от влаги песка, по-рыбьи выпрыгнула на берег. Белесый туман, окутывавший странное судно, вдруг опал, обесцветился и проворно отхлынул к покрытой звериными шкурами корме. Сон в мгновение ока улетучился. Восхищенно глянув друг на дружку, девушки, каждая гордясь собой, дескать, не проспала, обратились в слух и зрение.

А внизу разворачивались, по всей видимости, знакомые многим из пришедших ритуальные действия. Мужики, проворно вскочив, выстроились друг против друга в две нестройные шеренги, образовав живой коридор от реки к скале. Пока они строились, легкими пинками загоняя в строй новичков, из таинственной ладьи на берег сноровисто выпрыгнули три высоченные девы. При нынешней сколиозности, мелкоте и убогости подавляющего большинства женского населения бывшей России, а особенно Европы, за последние десятилетия изрядно поуродованного модой на беспорядочно смешанные браки с азиатско-африканской доминантой, таежные дивы были буквально ожившими персонажами народных преданий. Под два метра ростом, с покатыми плечами, широкими бедрами, четко выраженной талией, высокой грудью, тонкой шеей, они двигались непривычно ладно и свободно. Из одежды на них были недлинные тонкого полотна сарафаны в тон почти пепельного цвета волосам. Обхваченные на голове тонкими матерчатыми поясками эти светлые пряди падали вниз, стекали по спине и причудливо поблескивали в лунном свете на тугих ягодицах. Черты лица, цвет глаз из-за белесости освещения и приличного расстояния рассмотреть было невозможно. Пришелицы вежливо поклонились и, споро подтянув ладью глубже на берег, опустились на колени; вслед за ними преклонили колена и сельчане. Из лодки, опираясь на длинную, отполированную веками палку, на берег сошел высокий худой старик в длинных одеждах. Непокрытая голова белела гордо и властно, седые волосы лежали на плечах, а окладистая борода, как серебряная кольчуга, поблескивала на груди. В полном молчании старец, а за ним и девы, проследовали к бревну, уложенному у скалы. Странным образом ствол кедра оказался покрыт шкурой огромного барса, которых в здешних местах повыбили лет сто назад. Старик внимательно осмотрел присутствующих, поклонился и подал знак встать с колен. Не проронив ни слова, все расселись в своем амфитеатре и, словно загипнотизированные, с нескрываемым интересом замерли перед гостем, ради которого здесь собрались и которого так долго ждали.

В Машеньке причудливо смешались непохожие, а порой и вовсе противоречащие друг другу ощущения. Трепет восторга непостижимым образом перемежался приступами животного страха, а ненасытное любопытство влекло испуганную душу в неизведанные, дышащие бездной пределы. Глядя на странного старца, ей хотелось и беспредельной свободы, и бессловесного смирения. Возможно, нечто подобное испытывают последователи модных сект, проповедующих культ маленького серенького грибка, когда-то в изобилии росшего в северных районах края. Маша сама не отважилась приобщиться к великому таинству поедания хлипкого тела божьего, зато запоем читала книги великого учителя Пель-Пелев-Грибоеда, хотя, честно говоря, узнать, каково это быть «бесполой и похотливой лисой» ей без грибного варева не удалось. Но здесь-то происходили странности и без Пель-Пелевских грибочков.

Прибывшие со старцем девы установили возле куч хвороста небольшие желтого металла чаши, он поколдовал над ними, и сизый, почти прозрачный дым заструился вверх, наполняя окрестности пряным ароматом нездешних трав. Тут старик поднял правую руку и заговорил. Чудный, совсем не старческий голос разлился в напоенном тишиной водухе.

– Дети великого бога, смелые и прекрасные духом и телом, к вам слово мое! Тысячи лет течет время на нашей земле, тысячи лет мы задаем себе один и тот же вопрос: «Кто мы?» – и тысячи лет не получаем ответа. Но было время, когда никто не задавал этого вопроса, ибо каждый знал, кто он, для кого горит священный огонь жертвенника и ради чего бьется его сердце... – Старец говорил тихо, но каждое слово звучало отчетливо и громко, словно он сидел не далеко внизу, а находился совсем рядом. – И не было ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых, ни господ, ни рабов... Да, дети мои, не удивляйтесь, было такое время, когда все люди великого белого племени знали, что они дети единого Бога и от прародителей своих – сами боги и равные в силе своей богам. Однако и в родниковой воде бывает муть. И помрачились некоторые из достойных. И чрезмерная жажда познаний, дающая силу духу, воспламенила гордыней сердца, в которых свили гнездо отчаянье и страх потери земного бессмертия. Прошли века, и сам человек погасил священный огонь, забыл, кто он, и сделался через это иным. Прошли века, и сорная трава выросла на камнях святилищ, пришли корыстолюбивые и от рождения напоенные ложью люди и сказали, что они – свет истины. Но и не свет принесли они, а рабство, ибо сами были рабами и иного не знали...