– В мире странных существ гораздо больше зла, чем ненавистные вам твари, – ответил Харон, и его голос эхом отразился от каменных стен тоннеля. – Скрывающийся под маской друга манипулятор может представлять такую же опасность, как и открытый враг.

– Вы всегда изъясняетесь так туманно? – вздохнула Эмма.

– Головы, – рявкнул лодочник. – И ты, собака, тоже.

Эддисон юркнул под брезент, и мы поспешили накрыть лица. Под брезентом, который удушающе благоухал машинным маслом, было темно и жарко.

– Вам страшно? – прошептал в темноте Эддисон.

– Не особенно, – отозвалась Эмма. – А тебе, Джейкоб?

– Так страшно, что меня сейчас стошнит. А что скажет Эддисон?

– Конечно, нет, – ответил пес. – Робость не относится к характеристикам моей породы.

Но он тут же устроился между мной и Эммой, и я ощутил, что он дрожит всем телом.

* * *

Иногда переходы легки настолько, что, кажется, ты въезжаешь в петлю по идеально гладкому шоссе. На этот раз мы как будто угодили на испещренную ямами стиральную доску, на которой нас поджидали крутой поворот, а затем падение с обрыва – и все это в полной темноте. Когда издевательства наконец прекратились, я ощутил, что меня мутит, а голова раскалывается от боли. Интересно, почему некоторые переходы настолько сложны? – мелькнула мысль. – Возможно, это зависит от места, куда направляешься? Переход ощущался, как разбитая грунтовая дорога, ведущая в дикие и опасные трущобы, куда мы, собственно, и направлялись.

– Приехали, – объявил Харон.

– Все в порядке? – спросил я, нащупав руку Эммы.

– Нам необходимо вернуться, – простонал Эддисон. – Мои почки остались в настоящем.

– Помолчите, пока я не отыщу безопасное место, в котором вас можно высадить.

Просто удивительно, насколько обостряется слух человека, лишенного возможности использовать глаза. Замерев под брезентом, я как завороженный вслушивался в окружающие нас звуки давно исчезнувшего мира. Сначала раздавался только плеск шеста Харона, ритмично входящего в воду, но вскоре добавились и другие шумы. Сплетаясь в единое целое, они превращались в моем мозгу в весьма замысловатую картину. Вот шлепки дерева по воде, а мое воображение дорисовывало весла проплывающей мимо лодки, доверху нагруженной рыбой. Женские голоса, как мне казалось, принадлежали хозяйкам, которые развешивали белье, одновременно обмениваясь сплетнями с соседками в окнах домов по другую сторону канала. Откуда-то доносились взрывы детского смеха и лай собак, а вдалеке раздавалось пение, сопровождающееся тяжелыми ударами молотов: «Бам-бам стучат молоты, бам-бам по шляпкам гвоздей!» Вскоре я уже как наяву видел трубочистов в цилиндрах, скачущих по улицам, полным грубоватого очарования, и людей, сбивающихся в группы в попытке облегчить свою трудную судьбу с помощью шутки или песни.

Я ничего не мог с этим поделать. Все, что мне было известно о викторианских трущобах, я почерпнул из пошловатой музыкальной версии Оливера Твиста. Когда мне было двенадцать, я участвовал в постановке любительского театра. Мне досталась роль сироты номер пять, и накануне спектакля меня охватил такой ужас перед выходом на сцену, что я симулировал желудочный грипп и смотрел всю пьесу из-за кулис, склонившись над помойным ведром.

Как бы то ни было, именно таким рисовалось мне окружающее. Заметив крошечную дырочку в брезенте, вне всякого сомнения прогрызенную крысами, я слегка развернулся и сумел припасть к ней глазом. Спустя всего несколько секунд веселый, навеянный мюзиклом мир рассеялся, как картина Сальвадора Дали. Первым представшим моему взгляду ужасом стали дома вдоль канала, хотя даже язык не повернулся бы дать этим сооружениям столь громкое определение. В этих полусгнивших сооружениях с просевшими стенами и крышами не сохранилось ни одной прямой линии. Они ссутулились и понурились, как шеренга измученных солдат, заснувших прямо на боевом посту. Казалось, что если бы они не подпирали друг друга стенами, то уже давно свалились бы в воду. Кроме страшной тесноты застройки, благодаря которой дома поддерживали друг друга, от падения стены, похоже, спасала также черновато-зеленая слизь, толстым и скользким слоем покрывавшая их нижнюю часть. На каждом крыльце торчком стоял похожий на гроб ящик, но что это такое, я понял, лишь услышав громкое протяжное кряхтение из одного такого ящика, вслед за которым из-под него что-то свалилось прямо в воду. Хлюпающие звуки, на которые я еще раньше обратил внимание, издавали вовсе не весла, а отхожие места, вносящие свой вклад в ту самую грязь, благодаря которой они все еще занимали более-менее вертикальное положение.

Женщины, что-то кричавшие друг другу, как я и предполагал, действительно находились у открытых окон по обе стороны канала. Вот только они не развешивали белье и уж точно не обменивались сплетнями, во всяком случае, в данный момент. Вместо этого они осыпали друг друга оскорблениями и угрозами. Одна из них размахивала разбитой бутылкой и заливалась пьяным смехом, в то время как вторая изрыгала эпитеты, большинства которых я не понимал. («Ты просто дешевая потаскуха и готова улечься хоть с самим дьяволом, если он швырнет тебе фартинг»). Из уст этой тетки подобное обвинение само по себе звучало крайне нелепо, конечно, если я понял ее правильно, потому что верхняя часть ее тела была совершенно обнажена и ей, похоже, не было никакого дела до взглядов прохожих. При виде Харона обе прекратили переругиваться и попытались свистом привлечь его внимание, но он их как будто даже не заметил.

Чтобы отделаться от воспоминания о женщинах, я стал разглядывать еще более ужасную картину. Впереди нас через канал был переброшен шаткий пешеходный мост, на котором расположилась компания мальчишек. Они забавлялись тем, что опускали в воду собаку, привязанную за задние лапы к веревке, от души забавляясь, когда отчаянный лай несчастного существа сменялся бульканьем. Мне стоило больших усилий не откинуть брезент и не заорать на живодеров. К счастью, сцену не видел Эддисон. В противном случае ничто не смогло бы его удержать – он бросился бы на обидчиков собаки и выдал бы нас с головой.

– Я все вижу, – пробормотал Харон, обращаясь ко мне. – Если тебе не терпится осмотреться, обожди еще немного, скоро самое худшее будет позади.

– Ты подсматриваешь? – прошептала Эмма, ткнув меня локтем.

– Возможно, – ответил я, продолжая изучать окружающий нас мир.

Лодочник шикнул на нас. Затем извлек из воды шест и снял с него рукоять, в которой оказался короткий нож. Проплывая под мостом, он вытянул руку и перерезал веревку. Собака упала в воду и поспешно поплыла к берегу. Мальчишки взвыли от ярости и принялись швырять в нас всем, что попадалось под руку. Харон продолжил вести суденышко вперед, игнорируя их так же, как и женщин, пока огрызок яблока едва не угодил ему в голову. Он вздохнул, обернулся и спокойно откинул капюшон плаща – достаточно для того, чтобы его увидели мальчишки, но не я.

То, что они увидели, очевидно, напугало их до полусмерти, потому что они с воплями разбежались с моста. Один торопился так сильно, что споткнулся и свалился в зловонную воду канала. Харон усмехнулся и, поправив капюшон, снова взялся за шест.