инструменты.

К Борисову это отношения не имело – достаточно прочитать его многолетнюю поэтическую трудовую хронику.

А вот систематического знания и даже минимальных школьных познаний он, мальчишка бывший в немецкой оккупации в Пскове, не получил. Так что перед нами типичный самоучка, но самоучка умелый и очень одарённый. Ни Литературного института, ни Высших литературных курсов за спиной, как я понимаю, нет и быть не могло: надо было много и усердно работать.

Внушительный гонорар принесла ему только одна книжка, редактором которой мне довелось быть в «Лениздате», – «Гостинец». Каждый из четырёх разделов хорош по себе, но трагический раздел «Чёрный снег оккупации» — явно на первом месте и по мастерству, и по силе драматизма. Да, маленький Женя не партизан, не подпольщик. Ему изо всех сил помогает выжить его замечательная бабушка. В нашей поэзии мне (а читал я сотни тысяч страниц!) не приходилось видеть такого самоотверженного, обаятельного и сердечного образа заступницы за своего внука.

Да вот не пришлось остаться в родном Пскове – изверги угнали старуху с ребёнком в ещё большую неволю, где он изведал столько горя, что коротко и не назвать его слагаемые! И всё же вернулась маленькая – нет, малюсенькая – семья домой, в отчую избу, где он и остался навсегда.

О том, как мы поняли друг друга, говорит его дружеская надпись на титульном листе сборника «Гостинец»: «Николаю Николаевичу Сотникову, истинному ленинградцу и поэту, человеку высокой русской культуры, моему редактору этой книги, от всего русского сердца и с благодарностью великой: Автор – Евгений Борисов. 12 июня 1990 года».

Надо ли говорить о том, что я пережил, получив из Псковской писательской организации горестную весть: Евгений Борисов «трагически погиб». Ясно мне одно – он всегда считал себя обязанным заступиться за слабого, обиженного. Он и сам себя таким вырастил, таким его воспитала и бабушка, которую безо всякого преувеличения я готов сравнить с бабушкой горьковского Алёши Пешкова.

Вот какие замечательные люди встречаются в нашем большом и разноплановом сборнике! Значит, мне воистину и как литератору, и как человеку повезло на такие душевные знакомства!

Евгений Андреевич Борисов (1932–2004)

Чёрный снег оккупации

Горькая лирика юного псковича

Мать

Вбил мороз в наши стены иголки.

Нет ни хлеба у нас, ни огня.

Мать заплакала: – Пусто на полке!

А не верите – съешьте меня! —

Но как будто от мёртвого тела,

от неё мы бежим в слезах…

О ты, женственность

                     без предела!

О ты, боль

           в материнских глазах!

Будёновка

Буденовский шлем надеваю,

скрываю мальчишеский лоб…

Фельдфебель, орлами сверкая,

толкает в глубокий сугроб.

Замёрзших, нас гонят куда-то.

Наводят конвойные страх,

сам обер – в дохé, с автоматом

сидит фон-бароном в санях.

И лес, и дорога в облаве.

Ведут стариков и ребят,

и, словно игрушки в канаве,

горячие гильзы горят.

В концлагерь, маршрутом по аду,

плетусь я подбитым птенцом,

стою́ на ветру за баландой

с недетским горящим лицом.

Вверху – пробоины в шеломе.

Внизу – спалённая земля.

Но нам – под лестницей, в проломе —

нашлось местечко для жилья.

И верится: навек за далью

военная пропала мгла.

По нам, измученным, с печалью

гудят в ночи колокола!

Мешок

Мы жили в трущобах

военных развалин,

мать

полицаи арестовали.

Бабушка,

слёзы стирая рукой,

впервые меня

назвала сиротой.

А ночью,

сидя у костерка,

сшила рубаху она

из мешка.

Но было тяжко

по улице мне

ходить с косматым

орлом на спине.

Детство моё

Дом разграбленный наш…

Боль по хлебу острá…

– Ты, родимый, приляжь, —

бабка просит с утра.

Жил в фугасном дыму

лишним горем и ртом,

и глаза потому

натирал кулаком.

Верил в силу судьбы,

ненавидел свой страх,

собирая грибы

в смутных минных лесах.

Был непрост, с гонорком —

словно я воевал.

…В детстве был стариком,

пацаном – не бывал.

Оккупация

В крови крутая колея,

фельдфебель зло затвором клацает.

Как ворох грязного белья,

снег оккупации на станции.

Мы с младшим братом и сестра

хватаем хлеб, на всех – укройка.

Салазки тащим со двора,

как будто на картине «Тройка».

Нам не спастись от лагерей.

Фельдфебель глянет – станет зябко!..

– Пришли бы наши поскорей!.. —

одну молитву шепчет бабка.

Но грозный партизанский полк

в болоте кровью обливается.

Лишь пёс – защитник наш, как волк,

на автоматчиков бросается.

Надсмотрщик

Он в плаще калёном и каске,

сапоги – сверкающий лак,

и перчатки надеты по-барски,

наготове чёрный кулак.

Кто убит, этих нет в помине…

Я не умер, хоть с голода пух.

За колючкою той на чужбине

он ходил так, как ходит пастух.

Появлялся в бараках дощатых,

руки резко скрестив за спиной.

Он, казалось, родился в перчатках:

не снимал их ни в стужу, ни в зной…

А потом под стволы карабинов

на работу сгонял бедолаг,

словно кнут, из-за пазухи вынув

лакированный чёрный кулак.

Котёнок

Зимою в печь, как в тёмную дыру,

залез котёнок в поисках теплинки.

Топила бабка печку поутру,

кидая в топку лёгкие