Старый дом

Не для него приют покойный.

В дверях – осколки и свинец.

Ему, как воину, достойный

встречать положено конец.

И ребятишки по соседству,

как сувениры грозных лет,

растащат доски – память детства,

моих годов военный след.

Пока прощаться нам не надо.

Стои́т мой дом, стена к стене,

колонка мёрзнет, как в блокаду,

и я, как прежде, – на войне.

И я, как дом, не раз обстрелян

не только в те лихие дни.

На стенах шрамы от шрапнели

морщинам на лице сродни.

Освобождение

Я не снимаю, а сдираю

клейменые лохмотья с плеч.

И в День Победы примеряю

шикарный, не по росту френч.

Хоть всяк поймёт, что сиротина,

но я не хмурюсь, оголец.

Не зря и горькая осина

рядится осенью в багрец.

Через колючку лезу дерзко,

рвусь из барака в яркость трав,

не лагерь жизни пионерский,

а лагерь смерти испытав.

Н. Н. Сотников

«Нам в сорок третьем выдали медали…»

Про выпускника отделения журналистики филологического факультета Ленинградского университета Юрия Петровича Воронова я знал ещё со школьных лет и представить себе не мог, что он, заключив с издательством «Лениздат» договор о расширенном: переиздании его книги стихотворений «Блокада» (некоторые издания носили название «Память»), пожелает, чтобы редактором его книги стал я. Какие-то мои литературно-критические тексты попадались на глаза, но главное – это рекомендация его однокурсника и одновременно моего преподавателя журналистики с первого по пятый курс Алексея Яковлевича Гребенщикова.

Созвонились. Встретились в номере гостиницы. Обсудили некоторые организационные вопросы. С самых первых слов отношения сложились не просто доброжелательные, а, смело можно сказать, сердечные. Никаких конфликтов и даже просто споров между нами не возникало: просто произошла встреча поколения детей войны и нашего, послевоенного поколения.

В итоге – дарственный экземпляр книги, билет на спектакль по мотивам стихотворений Воронова о блокаде в Театре имени Ленинского комсомола «Такая долгая зима…», а во время следующей встречи – ещё и пластинка «Возвращение». Так я стал обладателей двух автографов: «Дорогому Николаю Николаевичу Сотникову – с большой благодарностью за заботы об этой книге, с пожеланием всего самого доброго в жизни и творчестве. Дружески Ю. Воронов. Х.02.85». А второй автограф предельно лаконичен, но он тоже говорит сам за себя: «Николаю Сотникову – сердечно. Ю. Воронов». Пластинка вышла в свет через три года после выхода книги «Память». За минувшее время вышли в эфир две радиопередачи, посвящённые стихам Юрия Воронова, несколько рецензий и расширенных аннотаций, но главная публикация была всё же в журнале «Москва». Так коренные ленинградцы встретились сперва в Берлине, где в ту пору работал собственный корреспондент «Правды» на ГДР и Западный Берлин. Думаю, что всех тонкостей перевода Воронов на новое место работы мы никогда не узнаем: что-то кануло в Лету, основные действующие лица ушли из жизни. Знал ли Воронов, когда подписывал в печать проблемный очерк о Солянике[5], о возможных последствиях?

Уверен, что знал: за сравнительно короткое время он уже прошёл большой путь административно-партийной работы и многому научился. Я, во всяком случае, ни разу в наших разговорах с Вороновым эту тему не поднимал, отдавая себе отчёт в том, что эта тема, пожалуй, самая больная.

Были у него как у руководителя газет и прежде неприятности, но несравнимо меньшие по силе удара. И здесь нельзя не отдать должное верным друзьям, которые в трудную минуту, многим рискуя, предприняли меры, дававшие шанс во всяком случае на передышку, потому что полностью «замять это дело» было невозможно!

Но зашаталось кресло и под Подгорным. А ведь давно ли он самодовольно заявлял, что успешно работает долгие годы «у штабе нашей партии»? И вдруг его кресло понадобилось первому лицу в государстве в связи с проводимой им реформой власти.

По-настоящему пострадало здоровье. А ведь, по рассказам его ровесников, однокурсников, «Юра был спортивен, крепок, вынослив, заряжен неутомимостью и энергией». В 1993 годуя видел перед собой тяжелобольного человека. И вот на этого человека начал обрушиваться ряд трудоёмких и очень утомительных должностей.

Хуже всего его приняли в редакции «Литературной газеты». Коллектив там был большой, конфликтный. Лично я знал буквально несколько человек. В делах журнала «Знамя» ориентировался несколько лучше, пытаясь сотрудничать с отделом критики. На посту штатного секретаря Правления Союза писателей Юрий Петрович явно не утвердился. Поддержку он имел со стороны руководителя СП СССР Г. М. Маркова, ВНЕШТАТНЫХ секретарей О. Н. Шестинского, Р. Г. Гамзатова и, конечно, Н. С. Тихонова. Но даже среди руководителей второго и третьего ранга его явление на высоте Парнаса озадачило активных деятелей. Лично я слышал такую реплику: «Вчера – Соляник, а завтра, глядишь, до нас доберётся!»

Больше всего, конечно, страдало творчество. Говоря словами А. П. Довженко, «я был задуман на большее». Я сомневаюсь, что Юрий Петрович вдруг принялся бы за трудоёмкий и объёмный текст, например, в жанре документальной повести. В беседе со мной он откровенно признался в том, что «проза с её размахом – это не мой путь».

А вот в лирике он осуществлял творческий прорыв за прорывом, но так получилось, что лучшие, последние, стихи были гораздо менее известны, чем предыдущие.

Был вариант окончательного переезда в Ленинград. Здесь бы он встретил надёжную опору прежде всего среди ровесников. Получил он в этом плане и поддержку в семье. Но, как он лично мне говорил, «Привык я к такому образу жизни, ну, вы сами понимаете, о чём я говорю! Того двадцатилетнего Юры – неприхотливого свойского парня уже нет. Прямо скажу, всякими льготами я уже избаловался…»

А льготы предстояли ещё более весомые: предстояло решить вопрос о должности заведующего отделом культуры ЦК КПСС. Да ещё под непосредственным руководством того самого Яковлева, про которого М. С. Горбачёв прямо говорил в ответ даже на самую мелкую критику в его адрес: «Яковлева не трогать!»

Вот без этого заключительного аккорда понять исход судьбы Воронова невозможно.

Не скрою – он намекал мне, что хотел бы взять меня себе в помощники, зная при этом, что я не член КПСС. Значит, работа могла быть в принципе только административно-творческая. И, учитывая всё ухудшающееся здоровье Юрия Петровича, короткой.

И я не мог не думать сперва