– Девяносто девять…

Кто-то дышал за меня, моим телом. Кто-то заставлял мои легкие работать – плевать, меня в моих клетках уже нет.

– Шок всех систем!

Наверное, чтобы завершить процесс, кто-то держал и мое лицо, «взгляд не прерывать…». Он уже прервался. Наверх. Наверх. Наверх, прочь отсюда…

– Сто процентов! – этот крик донесся сквозь толщу бытия, разделяющие наши два мира. – Лиам, тормози процесс, тормози…

Работали реаниматологи.

Говорили что-то о том, что вентилируют легкие искусственно, что не дают импульсам мозга угаснуть, а после голос человека с двуцветными глазами, голос, похожий на раскаленный прут: «Запускаю сердце».

– Разряд!

Он просто приложил к моей груди руку. Никаких приборов, никаких розеток и проводов – привязанное на крюках тело с повисшей головой выгнулось от электричества. Белыми молниями осветило темную камеру.

«Кейн-а-а-а!» – крик мне вслед.

Все выше, все дальше…

Второй разряд – мотнулись пряди темных волос, запахло жженой кожей.

– Лиам…

Третий разряд…

И вдруг мне перестало хватать воздуха вновь. Чей-то возбужденный голос:

– Есть дыхание!

И еще один.

– Есть пульс!

– Ну ты даешь! – Обреченный кареглазый, наклонившийся, потерший ладонью глаза.

Я неслышно орала. Я визжала, не издавая ни звука – я не хотела сюда назад, я не желала. Адская боль, обрушившаяся на меня после возвращения в тело, казалась стократ сильнее после освежающего «небытия». Меня сдернули из рая арканом за ногу.

«Не-е-е-е!» – мой неслышный визг на всю Вселенную.

Зеркальные серо-синие глаза злые, дикие. «Я говорил, что не дам тебе уйти!..»

Я его ненавидела сейчас, Лиама. За неумение сдаваться, за то, что вновь лишил меня свободы, за то, что провел через ад и вернул в тюрьму.

– На каталку ее…

(Les Friction feat. Emily Valentine – I Remember)

Белые лампы под потолком – бесконечный ряд ламп. Наверное, здесь были катакомбы и коридоры длиной в километр… Я не хотела об этом знать. Я не хотела сюда возвращаться. Он все-таки меня сломал, доломал верным движением пальца тонкий внутренний стебелек. Он сделал меня инвалидом – я не могла ни говорить, ни двигаться. Клетки внутри тела визжат, выворачиваются наизнанку, жгутся лавой. Старые связи внутри головы порваны, порвано все…

«Я не дам тебе упасть…»

Я его ненавидела. За аркан, за падение обратно на СЕ.

– В SYNC-камеру ее на сутки. Запустить механизм слияния полей…

– Лиам, – кареглазый, кажется, устал внимать зову совести коллеги, – повреждения нервной системы девяносто один процент…

– Восстановим.

– Ты не понимаешь…

– Восстановим, я сказал, – голос, состоящий из металлических шипов. – Облучить стабилизатором, подключить GRAN3 лучи…

– Посмотри, у нее воли к выживанию ноль…

Таблица так и плыла над каталкой – вся кровавая, будто порвали ее, а не меня.

– Плевать!

– Ты не вернешь ей желание жить.

– Верну.

И взгляд на меня – зеркальный, ровный и очень короткий.

Я закрыла глаза, надеясь, что сдохну в SYNC-камере.

(Les Friction – This Is a Call)

Здесь было почти темно.

Или же так казалось после тех раз, когда я пыталась открывать глаза в лаборатории и натыкалась взглядом на слепящие лампы. Обратно в сон с помощью инъекций меня погружали быстро.

Но не теперь.

Больше не болело тело – его не рвали на части когтями безумные коты, не казалось, что оно разрезано лазером и состоит из кубиков мяса, наспех сброшенных в кучу.

Поначалу не фокусировался взгляд, хотелось пить. Спустя пару минут все же удалось начать видеть, и первым, кого я увидела, был Лиам. Лежащий рядом со мной на боку, положивший свою руку мне на плечо.

Он лежал рядом прямо на полу, на потертом ковре – наверное, на узкой кровати для нас двоих не хватило бы места. Моя прежняя комната, каземат; за окном привычно темно, потому что ночь и туман. Неверный свет ближайшего фонаря. В том месте, где меня касалась ладонь Комиссионера, гудело. Будто мне в плечо внедрили клемму и теперь гнали от трансформаторной будки электрический поток. Гудело не противно, но дискомфортно, непривычно. Никак не включался в работу мой шокированный мозг.

И первым, что я попросила, шевельнув пересохшим языком, было пить…

Глаза Лиама серые, непроницаемые, похожие на стальной заслон. Ответ, хоть прозвучал и тихо, ударил по моим нервам, как рука пьяного великана по деликатным струнам арфы.

– Пока я рядом, тебе не нужна ни еда, ни вода.

Сколько-то я переваривала его ответ. «Его рука вместо капельницы? Питательный элемент?» Собственные конечности до сих пор налиты бетоном и почти неподвижны, процесс моргания казался сложным, как вычисление формулы Вселенской орбиты. Сложно все: лежать, жить, дышать.

– Хвост… – выдавила я кое-как. – Его больше… нет?

– Нет.

Тишина комнаты. До сих пор не верилось, что больше нет решетки, громил в черном.

– А он… был?

Важный вопрос, важный ответ.

И слишком длинная пауза – настолько длинная, когда понимаешь, что твой собеседник не желает на эту тему говорить.

– Нет, – послышалось наконец. – Или он был настолько мал, что его не заметил ни я, ни система.

Нет?

Оглушающая пустота внутри.

Его… не было?

НЕ БЫЛО?!

Не знаю, откуда взялись силы на ярость, но эта самая ярость взорвалась во мне ослепляющим ядерным грибом.

– Не было? – хрипела я. – Били… Издевались! Меня сделали… инвалидом…Ты сам…

У меня не двигалось тело, у меня не работали в прежнем режиме нервные окончания, у меня внутри все изодрано так, будто меня – тонкую паутину – намотала на себя стальная гусеница бульдозера. И этим бульдозером был человек, лежащий рядом.

– Кейна, – тот жесткий тон, который все еще слишком хорошо помнился, – это моя работа… проверять.

В жопу… проверять… Я больше не могу пошевелиться, я не могу ходить, говорить, думать…

– Уходи, – пыталась брыкнуться я, – уходи, не хочу тебя видеть. Не хочу!

Хочу забыть вас всех – людей в форме, чертову камеру, все, что со мной произошло! РАЗОМ!

– Убери с меня свою руку, ненавижу! – Если бы я могла, я бы расцарапала ему лицо, я бы ослепила его своей яростью, я бы сделала так, чтобы на чертовы кубики теперь развалился он сам.