На следующий день Сыци снова спустилась к нему с сочинением. Впоследствии Ли Гохуа частенько поднимался к Фанам и приглашал Сыци на выставки.

Итин обожала еженедельные дни сочинений. Когда она оставалась наедине с учителем Ли и слушала рассказы о жизни великих литераторов, у Итин возникало чувство, будто она присутствует на великолепном банкете. Поскольку она сопереживала подруге и не хотела мешать единолично наслаждаться временем, проведенным с учителем, то никогда не стучалась в двери учителя в те дни, когда был черед Сыци сдавать сочинение. Она позволила себе потревожить их лишь однажды, когда мама Сыци настояла, чтобы Итин отнесла вниз лечебный отвар – смочить горло учителя. Одному богу известно, что ему там нужно было смачивать.

Когда учитель открыл дверь, то лицо его было даже ласковее, чем обычно, и лучилось радостью. Сыци, которая лежала грудью на столе, резко вскинула голову и уставилась на подругу. Итин обратила внимание, что на столе нет ни ручек, ни бумаги, Сыци выглядит ужасно грустной, в комнате беспорядок, а волосы подруги растрепаны. Ли Гохуа посмотрел на Сыци, потом повернул голову, взглянул на Итин и с улыбкой произнес: «Сыци, хочешь что-то сказать Итин?» Сыци закусила дрожащие губы, а потом беззвучно сказала Итин: «Я в порядке». Та ответила одними губами: «Хорошо, а я-то думала, ты заболела, дурочка!» Ли Гохуа не умел читать по губам, но был уверен: то, что он только что сделал, легло пятном позора на Сыци.

Они втроем уселись за стол. Ли Гохуа со смехом сказал Итин: «Когда ты пришла, я забыл, на чем только что остановился». Он повернул голову и добрыми глазами посмотрел на Сыци, а она буркнула: «Я тоже забыла». Они принялись болтать о всякой ерунде. Сыци подумала: вот я вырасту, начну краситься, и когда буду день-деньской ходить по улице, то румяна на щеках, и без того еле различимые, наверняка станут такими, как эта их беседа, – совсем поверхностными. Вырасту? Начну краситься? Сыци хотела вытянуть руку, но рука тут же обессиленно повисла. Она иногда подозревала, что в позапрошлом году на День учителя уже умерла. Сыци сидела напротив учителя Ли. Между ними словно бы пробивалась из-под пола понятная без слов радость, и ей нужно было лишь наступить туда ногой.

Итин сказала: «Конфуций и десять мудрецов, его учеников, – это как семья гомосексуалов». Учитель Ли парировал: «Если я брякну такое на занятии, то кто-нибудь из родителей непременно пожалуется». Итин не сдавалась и продолжала: «Да вся платоновская Академия тоже гомосексуалы. Сыци?» Слушая, как они увлеченно разговаривают, Сыци вдруг поняла, что мир полон счастья, однако это счастье не принадлежит ей. «Сыци?» – «Ой, прости, я не слушала, что вы там обсуждали». Сыци ощутила, что все лицо покрылось ржавчиной и лишь глаза горели лихорадочным огнем. Ли Гохуа тоже заметил это и под каким-то предлогом ласково выставил Итин за дверь.

Радость Фан Сыци в том, что учитель выжимает из ее тела высокие ноты. Радость оттого, что учителю нравится смотреть на ее распущенность. В буддийском учении говорится о высшем бестелесном небе, а она жила в высшем безлюбовном мире. Ее радость была раем, не лишенным любви. Это не было нелюбовью. И не было, разумеется, ненавистью, и уж точно не было равнодушием. Ей просто все это в высшей степени претило. Он давал ей нечто ради того, чтобы потом это нечто у нее забрать. Он отнимал у нее нечто, чтобы потом великодушно вернуть. Когда она думала об учителе, то на ум приходили солнце, звезды и тому подобные вещи. Она была бесконечно счастлива и безмерно страдала. Ли Гохуа запер входную дверь, вернулся и впился губами в ее губы: «Разве ты не задаешься постоянно вопросом, люблю ли я тебя?» Фан Сыци высвободилась, взяла железную суповую ложку и сунула в рот. Вкус был как у ее сочинения, которое она наспех намалевала накануне после долгого сна. Никакой. Вот уже два года никто не читал и не правил ее сочинения, которые она продолжала писать.

Он сорвал с Сыци одежду, набросился на нее, приговаривая: «Ну же, спроси! Спроси, люблю я тебя или нет! Давай же!» Когда все кончилось, Ли Гохуа лег и непринужденно закрыл глаза. Сыци в какой-то момент снова успела одеться и бубнила себе под нос: «Сестрица Ивэнь читала нам “Сто лет одиночества”. Я запомнила одну фразу: “Ежели у него хватило смелости стукнуть в первый раз, надо стучать до конца”». Ли Гохуа ответил: «Я уже открыл дверь». Сыци сказала: «Я знаю. Я про себя». В памяти Ли Гохуа всплыл облик Ивэнь, на душе царил покой, какого раньше он не испытывал, и ничто не тревожило. Сюй Ивэнь, конечно, красива, подумал он про себя, но его никогда не хватало на два раза подряд. Все-таки хорошо быть помоложе.

Один раз, когда разбор сочинения Итин завершился, учитель куда-то ушел, а Итин поднялась на свой этаж и постучала в дверь Фанов. Дверь открыла Сыци. Рядом никого не было, но они все равно разговаривали беззвучно, читая по губам. Итин сказала: «Я тут обнаружила, что учитель красив в своей меланхоличности». Что? Ну, в меланхоличности. Не понимаю. Ну, меланхолия… тоска, хандра. Сыци не отвечала. Тебе так не кажется? Я не понимаю. Итин вырвала страничку из тетрадки и написала незнакомое для Сыци слово. Глубоко посаженные глаза, брови дугой, на лице налет грусти. Вы еще не проходили Сунь Чу? Еще нет. Наверное, на следующей неделе пройдете. Наверное.

Сочинения стали верным спутником девочек на протяжении всей учебы в средней школе. День сочинения – это знамя в монотонной жизни, полной чтения книг. Для Итин День сочинения становился великолепным началом недели, а для Сыци – длинной, густой, темной ночью, которая снова и снова врывалась в белый день.

Только-только начался сезон Лицю, «Становление осени»[41]. Однажды, пока Итин торчала у учителя Ли, Сыци прибежала к сестрице Ивэнь. Когда сестрица Ивэнь открыла дверь, в ее глазах стояли слезы, словно бы она долго брела впотьмах, а потом внезапно веки пронзил солнечный свет. Ивэнь выглядела удивленной, как привыкший к молчанию человек, которому нужно с кем-то поговорить, но язык прилип к небу – такая наивная, такая хрупкая. Сыци впервые увидела глубокую царапину на лице Ивэнь. Она не знала, что это след от обручального кольца Ивэя. Их красивая, сильная и смелая сестрица Ивэнь.

Они вдвоем сидели в гостиной, взрослая и маленькая, такие красивые, такие похожие, словно русские матрешки, которые вынимаются одна из другой. Ивэнь нарушила молчание, улыбнулась, продемонстрировала ямочки и сказала: «Давай сегодня тайком попьем кофейку, ладно?» Сыци ответила: «Не знала, что у вас дома есть кофе». Ямочки на щеках Ивэнь были такими же, как раньше: «Мне не разрешают пить кофе, милая Цици, ты отлично знаешь даже то, что у меня дома есть и чего нет, это меня немного пугает». Впервые Сыци слышала, чтобы Ивэнь назвала ее, удвоив слог имени. Непонятно только, хотела ли Ивэнь окликнуть ее или призвать обратно собственную молодость.

Сестрица Ивэнь повезла Сыци на своем розовом спортивном автомобиле, опустив верх, и ветер, обдувавший авто, казался таким свежим, будто бы это был воздух какого-то другого города. Сыци обнаружила, что ей никогда не представлялось возможности в одиночку открывать для себя красоту окружающего мира. С того памятного Дня учителя в седьмом классе она так и не повзрослела. Ли Гохуа наваливался на нее всей тяжестью, не хотел, чтобы она росла. Более того, вся ее тяга к жизни, любовь к жизни, взгляд на все сущее широко открытыми глазами или как это еще назвать были всунуты в ее тело снизу и сплющены так, что лопнули. Это не нигилизм, не даосское «ничто», не буддийское «ничто», а ничто в математике. Ноль баллов. Пока они стояли на светофоре, Ивэнь заметила, как ветер сдувает слезы с лица Сыци, оставляя мокрые следы. Ивэнь подумала: «Ох, я так же плачу, лежа на кровати».