Сестрица Ивэнь заговорила, и в голосе ее шуршали песчинки, но в исполнении сестрицы Ивэнь это была не просто песчаная пыль, а золотой песок. «Хочешь поговорить?» Она удержалась, чтобы снова не назвать ее Цици. В прошлый раз, когда она так назвала Сыци, то сразу же поняла, что все портит нереализованное материнство. Они помолчали два зеленых светофора, а потом два красных, а потом Сыци заговорила: «Сестрица, приношу извинения, но я не могу об этом говорить». Со всех сторон их окружал активный, строящийся, полный экскаваторов город. Ивэнь сказала: «Не стоит извиняться. Это мне нужно просить прощения. Я недостаточно хороша, раз тебе кажется, что со мной не о чем поговорить». Сыци разрыдалась пуще прежнего, слезы были такие крупные, что их даже ветер не мог сдуть. Внезапно она заговорила противным голосом: «Сестрица, вы никогда не рассказывали нам, что у вас на душе». Лицо сестрицы Ивэнь вмиг стало грустным, как у тряпичной куклы. Она сказала: «Я поняла. Действительно, есть некоторые вещи, о которых не расскажешь!» Сыци продолжила: «Почему у вас на лице царапина?!» Ивэнь медленно проговорила: «Споткнулась. Как ни крути, а сама дура». Сыци была потрясена. Она понимала, о чем Ивэнь сейчас говорит. Ивэнь распахнула полы одежды сравнения и обнажила весь ужас ситуации. Сыци знала, что Ивэнь знает, что Сыци поймет сразу, как услышит. Царапина на лице напоминала глубокий след от слез. Сыци ощутила, что сделала что-то ужасное.

Сыци, скрестив пальцы, тихо заговорила, ее слова ветром заносило в уши сестрицы Ивэнь, чтобы потом ветер развеял их. Она сказала: «Сестрица, простите!» Ивэнь одной рукой держалась за руль, глядя перед собой, а второй рукой гладила ее по волосам, ей даже не нужно было нащупывать макушку Сыци, она знала, где ее голова. Ивэнь сказала: «Нам не нужно извиняться. Просить прощения должны не мы с тобой». Она припарковала машину перед торговой улицей. Судя по стоимости земли в этом районе, витрина каждого магазина должна была быть огромной до безобразия. Ремни безопасности спорткара надежно удерживали их на месте, так безопасно, прямо-таки до отчаяния. Сыци сказала: «Сестрица, я не знала, что решить полюбить кого-то может быть так просто». Ивэнь посмотрела на нее, заглянула ей прямо в глаза, словно в чан с чистой стоячей водой. Она отстегнула ремень и обняла Сыци со словами: «Раньше я тоже не знала. Бедная моя Цици!» Большая и маленькая матрешки, они понимали, что если раскрутить матрешку и вытащить изнутри следующую, то дойдешь до самой крошечной, размером с мизинчик, и поскольку матрешка слишком маленькая, а кончик кисти слишком толстый, то личико нарисовано тяп-ляп и расплылось, как от слез.

Они вошли не в кофейню, а в ювелирный магазин. Прищурились и огляделись по сторонам. Зал был полон сверкающих и переливающихся камней, словно бы со всех сторон из витрин подмигивали эльфики. От манекенов в виде рук и бюстов тоже веяло сказкой. Какая-то пожилая дама сидела за прилавком. На ней было гранатово-красное вязаное платье – материал и цвет, которые и не опишешь точно, и не запомнишь толком, словно бы заявляли: «Мне все можно, но я сама никто». Гранатовая дама при виде сестрицы Ивэнь тут же сдернула с носа очки, положила драгоценный камень и лупу и сказала: «Госпожа Ивэнь пожаловала. Я поднимусь, позову Маомао». Она тут же упорхнула наверх, двигаясь очень проворно. Сыци даже не рассмотрела лестницу на заднем плане. Она обратила внимание, что пожилая дама не убрала драгоценный камень со стола. Ивэнь тихонько шепнула Сыци: «Вот наша секретная база. Тут есть капельная кофеварка с тебя ростом. Готовит кофе со льдом».

Тут появился синий силуэт. Это был круглолицый мужчина в очках с толстой оправой. Непонятно, почему с первого взгляда казалось, что у его кожи оттенок зубной пасты, а не звездной пыли, а синий вязаный свитер цвета не морской синевы, а компьютерного экрана. Над его верхней губой пробивались редкие усики, которые переходили в бородку. В этом круге виднелся намек на прикрытые растительностью губы. Сыци заметила, что когда сестрица Ивэнь повернулась к нему, то усы дернулись, словно дерн в ожидании, когда на него кто-то приляжет. Господин Маомао купался во взглядах драгоценных эльфов, и все его тело словно бы говорило: «Я все могу, мне все можно, но я сам никто». Это был первый и последний раз, когда Фан Сыци, которая перестала расти, рассмотрела суть человека.

Перед окончанием летних каникул подружки вместе участвовали во вступительных экзаменах в местную старшую школу № 1 для девочек и тайбэйскую старшую школу № 1 для девочек. Оба раза они прошли. Мамы сказали друг другу, что без тревоги отпустят дочек учиться в другой город, раз они вместе. Ли Гохуа во время совместной трапезы мимоходом бросил: «Я хоть и занят, но тоже смогу присмотреть за ними, когда буду наездами в Тайбэе». Превосходные манеры учителя Ли подействовали на мам Фан Сыци и Лю Итин как успокоительное. Сидя за столом со всеми, Сыци не переменилась в лице, лишь молча жевала несъедобную узорчатую бумагу, на которой лежали суши.

Все лето перед переходом в старшую школу учитель Ли любезно водил Сыци на «выставки». Однажды они условились встретиться в кафе вдалеке от их многоэтажки. За день до «выставки» Ли Гохуа еще был в Тайбэе, и Сыци пошла в то кафе и просто сидела там. Она торчала в кафе довольно долго и только тогда поймала себя на мысли, что она словно бы в горячке. Она напоминала молодого человека, который в ожидании любимой заказывает себе бутылку вина и допивает еще до прихода девушки, так что он вынужден заказать вторую, а после ее прихода не может объяснить, отчего у него раскраснелось лицо и сердце выпрыгивает из груди.

Внезапно на столик легла маленькая черная тень, которая медленно двинулась в сторону кофейной чашки. Оказывается, на панорамное окно по правую руку от Сыци уселась муха, которую освещало солнце. Тень имела форму сердечка, потому что муха расправила крылышки. Рядки аккуратных узоров на скатерти напоминали рассаду. Тень, словно бы играя, сновала между цветами и в итоге подобралась к подносу, а потом изогнулась, как от боли, и нырнула в кофе. Сыци зачерпнула ложкой молочную пену, чтобы одурачить тень, но та послушно остановилась и не двигалась. Сыци тут же вспомнила, как Ли Гохуа щупал ее и при этом рассказывал, как ханьский император Хань Чэн-ди называл грудь красавицы Чжао Фэйянь «уголком ласки». В тот момент Сыци про себя запротестовала: нет же, он говорил это про младшую сестру Чжао Фэйянь по имени Чжао Хэдэ! Она не понимала, что куда сильнее хотела протестовать против его ногтей. Сыци оцепенело думала, что учителю Ли нужен тот самый «уголок», где только слушают, но не говорят, слегка невежественный, он сам не хотел признавать, что чувствовал себя непринужденно благодаря этой невежественности. Тень непонятно когда успела выбраться из кофейной чашки и быстро двинулась в ее сторону, а потом сиганула вниз с края стола. Сыци ущипнула себя за бедро. На ней было черное платье, и она никак не могла найти ту тень, посмотрела на окно – муха уже улетела.

Сыци бережно вытащила из сумочки дневник, чтобы записать свой недолгий роман с мухой, потом подняла взгляд и увидела, что за столиком у противоположной стены какой-то мужчина нагнулся что-то поднять. Поскольку он был толстым, клетчатая рубашка задралась, обнажая полное тело; как ни удивительно, но его трусы, торчавшие над поясом брюк, были оторочены красным кружевом. Сыци медленно отвернулась, без улыбки. Она не улыбалась, потому что ее сердце было полно ожидания любви, пусть даже это любовь без любви, но в ней всегда заложена способность снисходительно относиться к миру. Она и так уже отказалась от самоуважения, а если не проявит к себе милосердия, то не сможет дальше жить. Сыци занесла ручку, прицелившись в муху, невесть когда вновь усевшуюся на окно справа от нее, словно всегда так и сидела. Она поблагодарила и поздравила себя с тем, что все еще помнит, как это делается. Впоследствии Итин прочла этот пассаж в дневнике. Сыци написала: «Какая бы это ни была любовь, его самая жестокая или моя самая невежественная, любовь всегда прощает людей за своими пределами. Правда, сейчас я не могу себя заставить съесть пирожное-макарон, потому что оно называется “Девичья грудь”. Я поняла, что ассоциации, символы и метафоры – самые опасные вещи в мире».