— Мне кое-что непонятно.

— Это было невыносимо. Как у нас в мае. Особенно когда я накрывал на стол. Приходилось все закрывать. Если бы осталась малейшая дырочка, еда скрипела бы на зубах. Повсюду пыль.

— Но я еще не закончил прошлую главу.

— Главу? Какую главу?

— Это образное выражение. Посмотри на меня. Ты ничего не замечаешь? Я же ничего не записываю.

— У нас больше не было бунгало. Лишь две палатки, поставленные посреди песка.

— Хорошо. Как хочешь. Вернемся в Бароду позже. А почему же у вас не было дома?

— Бёртон-сахибу не хватало денег. Он получал двести рупий в месяц, но этого не хватило бы на постройку дома, если вдобавок столько тратить на книги.

— Неужели офицеры сами должны платить за жилье?

— Да. И сами все обустраивать. Разумеется, всем занимался я. Но труды были попусту, ведь скоро Бёртон-сахибу поручили работу, для которой пришлось переезжать с места на место. Мы научились вести нормальную жизнь в постоянном движении. Это стало серьезной пробой моих сил, я подстраивался, я добивался лучшего из возможного в таких условиях. И не забывайте, я вдруг оказался один. При мне больше не было двенадцати слуг. Запишите это. Только повар и мальчишка-помощник. Хотя от него никакого толку не было. Вместо большого дома я управлял теперь семью сундуками и должен был из семи сундуков создать для сахиба комфортный дом. Мне было одиноко в пустыне. Единственным, с кем я мог говорить, был Бёртон-сахиб. Разговоры с обрезанными были невозможны, даже если бы у нас был общий язык. Их лица — крепости, глаза — две пушки, которые всегда в тебя целятся. Моя задача была колоссальна. И хочу сказать вам, что я с ней справился. Бёртон-сахиб желал писать и читать даже во время пыльных бурь. Он сидел за складным столиком, а я менял на его голове прохладный платок и смывал пыль, проникавшую через щели палатки. Только бы пыль не попала ему в глаза. Это было так больно, словно тебе насыпали в глаза порошок чили. Писать было трудно. На кончике пера слипался комок, бумага быстро пылилась, я не успевал протирать. Я стоял позади и каждые несколько минут склонялся над его правым плечом, чтобы вытереть платком лист, на котором он писал. Однажды он со смехом сказал, что я похож на человека, который переворачивает для музыканта ноты. Вы, кстати, знаете, что ангреци читают музыку по бумаге? Как только он вставал, я немедленно должен был упаковать все в сундуки. Если лист бумаги оставался лежать целый день, он становился похож на паратху. Только это было не тесто, нет, а проклятый песок Синдха.

16. ТЕЛО ДЫМЧАТОГО ЦВЕТА

Он мог прогнать ночь одним пинком. Изгнать последние кошмары. На улице одинокий прохожий сплюнул между двух скрипящих шагов, похоже, торопясь первым встретить зарю. Вороны жесткими клювами разрывали остатки тишины. Он стоял у окна, прижимая лоб к проволочной сетке. Кто-то зажег огонь, раздалось приветствие, готовился первый чай этого дня. Запах навоза пригладил теплые парные поля, словно немытая рука. В прохладном воздухе отпечаталась влажность. Он услышал, как Наукарам открыл дверь и поставил поднос. Наощупь подобрался к чайнику, налил в чашку черный чай, капнул молока. Поднеся чашку к губам, заметил, что заря уже прокралась в комнату. Словно стыдясь, что провела ночь не здесь. Наслаждаясь теплом чашки в руках, он почувствовал, как ее грудь прижалась к его спине. Такое у нее было приветствие. Хочешь глоток чая, спросил он. Хотя знал, что она откажется. Он мог делить с ней кровать, но не чашку. Она никогда не ела вместе с ним. Они жили на одном участке, но вкушать пищу он должен был в одиночестве. Так положено, сказала она. Она отклоняла его требования и приглашения так же непреклонно, как и отказывалась проводить с ним целую ночь. Когда проснешься, я опять буду здесь. Она сдерживала обещания и держала дистанцию. В отличие от прочих куртизанок, которых он знал раньше, она требовала, чтобы гасли все огни, прежде чем она разденется. Таково было ее условие, с самого начала. Он согласился с ее желанием, оно казалось ему выражением интимности. Луна при первом разе была его нежной помощницей. На ее коже оставлял он росчерки своей руки. Он попробовал поцеловать ее в губы, она сжала их. Его возбуждало, что она отдается ему, не открываясь. Она оказалась искусной, умелой, как прочие куртизанки. Ему не требовалось ни о чем думать, ничего решать, она исполняла его пожелания прежде, чем он их произносил. Я наблюдаю, как она трудится, мелькнула мысль в его приподнятой голове, отрезвляющая мысль, подарившая немое рождение его оргазму. После, пока он еще не открыл снова глаза, она быстро встала, и он услышал затихающий стук босых ног. Она не вернулась. Через несколько таких ночей он оповестил Наукарама, что Кундалини поселится в бубукхаане. Наукарам обрадовался, искренне, как показалось Бёртону, и его тронула такая забота о его благополучии. Однажды ночью, ибо только ночью было так прохладно, чтобы выносить прикосновение чужой кожи, он удержал ее за руку, когда она хотела подняться. Она воспротивилась. Мне надо вернуться, сказала. Еще чуть-чуть, останься ещё, пожалуйста. Она откинулась назад. Он зажег лампу и отставил в сторону, под ее недоверчивым взглядом. Отдернул сари, покрывавшее ее тело, он хотел разглядеть ее, ее кожу цвета темного дыма. Он хотел видеть все, но она сразу же прикрыла одной рукой срам, а другой безуспешно старалась заслонить грудь. В конце концов, беззащитная перед его любопытством, она выпрямилась и закрыла ему глаза руками. Он сопротивлялся, как можно меньше, растопырив пальцы ног, и она начала смеяться, как вода начинает кипеть. По-прежнему слепой, он обнял ее, обнял ее смех. Все идет на лад, подумал он. Только бы узнать, нравится ли ей — с ним.

Было нелегко задать ей этот вопрос, он несколько дней набирался смелости. Тебе должно нравиться, мой господин, обеспокоенно ответила она. Мне понравилось. Тогда и я счастлива. Не интонация ее голоса, и не выражение ее лица, но что-то другое пробудило его недоверие. Слова показались ему заготовленными. Надо спросить Наукарама. Разумеется, не напрямую. Что за лицо у того будет, если вызвать его, к примеру, принимая ванну: разузнай-ка, удовлетворяю ли я Кундалини. Даже жаль, что нельзя позволить себе такой шутки. Вместо этого он осторожно, намеками, приближался к зашифрованному языку. Несмотря на все предосторожности Наукарам был возмущен. Его реакции бывали порой несоразмерны. Он жеманился, словно гувернантка. Да что за чопорный сутенер, готов был заорать на него Бёртон. Сахиб, вы ей недовольны? Нет, напротив. Но мне хотелось бы, чтобы я и Кундалини лучше понимали друг друга. Она не откликается на ваши желания, сахиб? Мне хотелось бы узнать о ее желаниях, вот в чем дело. Но это не принято, чтобы у нее были желания. Понимаю, ты не можешь быть мне здесь полезен. Нет же, сахиб, я всегда могу быть вам полезен, всегда.

На следующий вечер Кундалини сказала ему с нерешительным осуждением, что он бреется там, куда смотрят все женщины, но не там, куда падает лишь ее взгляд. Надо согласиться, в этом было противоречие. Может, потому хаджаум пытался побрить его в полусне? Теперь пришлось все делать самостоятельно. В другой день, когда он, истощенный, лежал на спине, а она — рядом, опираясь на руку, то игриво, непринужденно заговорила о бабушке, делившей мужчин на группы, словно животных. И к какой относится он? К зайцам. Звучало нелестно. А какие еще бывают? Быки и кони. Они-то, разумеется, лучше? Нет, плох не заяц, а только быстрый заяц. А бывают медленные? Она покачала головой утвердительно. Медленные и умеренные. А к быкам и коням это тоже относится? Да. И что значит скорость? Подожди, сам догадаюсь, речь о том, чтобы продлить наслаждение? Да, смысл в том, чтобы дождаться женщины, ее наслаждения. У женщины такое бывает? Бёртон спросил слишком поспешно и сразу же раскаялся в этом. Она ошеломленно посмотрела на него. А ты, нерешительно спросил он, ты испытывала это, когда мы вместе? Она кивнула отрицательно. Потому что я — быстрый заяц? Да, мне нужно время. Сколько? Зависит от того, вертится ли время у тебя на языке. Ты слышал когда-нибудь про «ишкмак», искусство замедлить наслаждение? Нет, точно не слышал. Я знаком с другими благородными искусствами, с искусством охоты на лис, с искусством фехтования, с искусством гонять маленькие шары по зеленому сукну, но искусство оттягивать наслаждение, нет, оно мне неизвестно. У нас оно не пользуется спросом, у нас одно наслаждение гонит другое. Она даже не улыбнулась. Я обучу тебя, сказала серьезно, не глядя на его ухмылку. Если тебе хочется. Он ответил, заставив себя говорить со всей серьезностью: да, я хочу познать твое наслаждение. Хочу стать его причиной. Он положил руку ей на плечо, изучая контраст. Отчего ты так темнокожа? Обернувшись, она взглянула строго, словно он задал неподобающий вопрос. Наклонилась над ним, так, что от близости было уже не разглядеть ее. Потому что я рождена в день новолуния, прошептала она, и ее глаза рассыпались искрами, как фейерверк.