уши и голова оказались густо вымазаны сажей. Сажа попала ему в единственный глаз, и он стал слезиться, а также забила нос, заставив Ганса чихать, но он мужественно полз вперед.

— Ведь у каждой трубы есть конец и где-то она должна выйти наружу, — рассуждал Ганс.

Неожиданно он добрался до места, где к трубе, по которой он полз, присоединялась еще одна. Ганс заколебался. «Ну и куда же теперь мне пробиваться? Если я все время буду лезть вверх, черт его знает, где я окажусь. А внизу наверняка труба кончается очагом, иначе какой в ней смысл? Попробую-ка изменить направление и посмотреть, что из этого выйдет».

Теперь путь Ганса оказался очень извилистым и узким. Единственный глаз нестерпимо болел, локти и колени были стерты в кровь — казалось, в жизни он не попадал в такой жестокий переплет. Но скатывался вниз Ганс намного проворнее, чем полз вверх, и то, что выход из трубы стремительно приближался, его утешало. «Ничего, скоро этой муке придет конец», — твердил себе бедняга.

И вдруг, будто в ответ его мыслям, совсем близко от себя он услышал голоса. Ганс замер и затаился, словно перепуганная мышь. Сердце его отчаянно забилось — ведь еще немного и его могли обнаружить. А уж что это ему сулило, угадать было нетрудно. Ганс прислонился к одной стенке трубы, уперев ноги в другую и, нагнув голову между колен, стал всматриваться. Внизу под собой он увидел каменный очаг.

В сумерках наступающего вечера перед очагом хлопотали две фигуры. Одна из них принадлежала грузной женщине — кухарке, судя по тому, что в руках она держала вертел с насаженными на него птицами. Вихрастый мальчуган, которого толстуха распекала, очевидно, был поваренком.

— Ах ты, гадкий лягушонок, разве я не велела тебе развести огонь еще час назад? Теперь из-за тебя мне не хватит жару, чтобы вовремя приготовить ужин для барона. Где тебя черти носили все это время?

— Неважно где, — мрачно отвечал поваренок, готовя лучину для растопки. — Я, по крайней мере, не бегал за лучником Джеком Длинным и не заводил с ним шуры-муры.

Ответ кухарки на эту дерзость последовал незамедлительно. Она подняла тяжелую руку и отвесила мальчугану такой удар по уху, что тот взвыл от боли.

— Ничего себе, — подумал Ганс, наблюдавший за этой сценой, — не хотел бы я быть на месте бедняги.

— Чтобы я больше никогда не слышала от тебя дурацкой болтовни, — не унималась кухарка. — Ты должен делать то, что я тебе велю.

И, оглядевшись, добавила:

— Кстати, объясни мне, откуда взялась эта сажа?

— Откуда мне знать? — захныкал поваренок, — я, что ли, и в этом виноват?

— Нет, это моя вина, — прошептал себе под нос Ганс, — но что будет со мной, когда они разведут огонь в печи?

Тем временем кухарка отдавала свои последние распоряжения.

— Сейчас я иду делать пирожки и, если когда я вернусь, ты еще не разведешь огонь, то получишь от меня такую затрещину, что своих не узнаешь.

— Итак, — решил Ганс, — сейчас единственный шанс выбраться живым из трубы. Я не должен его упустить. Когда их на кухне снова будет двое, мне это будет еще труднее.

В следующее мгновение он услышал, как дверь за поварихой закрылась. Взглянув вниз, Ганс увидел, что мальчуган склонился над вязанкой хвороста и дует на головешку, чтобы разжечь огонь. Похоже, дело свое он знал, и не прошло и минуты, как огонь весело затрещал по сухим веткам.

— Сейчас или никогда, — сказал себе Ганс. Расставив локти так, чтобы они уперлись в стенки трубы, он выпрямил ноги, приготовившись к прыжку. От его движений лавина сажи посыпалась на хворост, который уже полыхал внизу. Мальчик в недоумении поднял голову. Но тут Ганс опустил руки и — хлоп! — удачно приземлился среди горящих вязанок.

Поваренок, сидевший на корточках у огня, опрокинулся на спину и замер на полу с лицом белее муки. Остекленевшими от страха глазами взирал он на черного как сажа детину, спокойно стоявшего в дыму и пламени. Затем страшная догадка осенила его: «Да ведь это сам дьявол!», и с диким воплем, откатившись от очага, поваренок опрометью вылетел за дверь. Не переводя дух, он промчался через переход, продолжая кричать и не смея обернуться назад от ужаса.

Тем временем Одноглазый Ганс стряхивал искры со своей одежды, которая, как и он сам, была чернее некуда. «Пока все идет неплохо, — подбодрил себя Ганс, — но если я останусь в сапогах, то оставлю следы, по которым меня найдет всякий дурак. Придется их снять и идти босым».

Стянув с себя остроконечные кожаные башмаки, Ганс бросил их поверх горящих дров, и они тут же сморщились, сжались и исчезли, проглоченные разгоревшимся пламенем. Между тем Ганс не терял времени даром. Ему предстояло немедленно найти укромное место, где бы он мог спрятаться. В углу кухни стоял большой ларь с крышкой для хлеба. Так как ничего лучшего не нашлось, Ганс подбежал к нему, стянув по дороге со стола краюху хлеба и начатую бутылку вина. Забравшись внутрь, Ганс свернулся на дне. Здесь было почти уютно. А так как Ганс с утра не держал во рту ни крошки, теперь он почувствовал себя, как мышь в амбаре.

Спустя короткое время у двери послышались шаги и шепот. Люди за дверью топтались и переговаривались тихими голосами.

Внезапно дверь распахнулась и в кухню решительно вошел высокий дородный парень с квадратной челюстью, одетый в домотканую дерюгу. Он остановился посреди комнаты с видом одновременно испуганным и вызывающим, а за ним сгрудились несколько женщин и дрожащий поваренок.

Храбрецом, не убоявшимся дьявола, был Длинный Яков, лучник. Но его вызов не был принят — на кухне не оказалось никого постороннего. От таинственного пришельца не осталось ни единого следа — ни нитки, ни волосинки. Только веселое пламя плясало в очаге, отбрасывая красные отсветы на стены комнаты, где уже начали сгущаться сумерки. Испуг у кухарки быстро сменился гневом.

— Ты сам — бесенок, и это — один из твоих фокусов, — потянулась она к поваренку, чтобы по-свойски расправится с ним. Но тот проворно спрятался за юбками других кумушек. А Длинный Яков, сморщив нос, сказал:

— Нет, сдается мне, мальчишка не все выдумал. Может, нечистая сила здесь и побывала, потому что я чую особый запах серы, которым всегда несет от нечистого.

Тут, как вы догадались, он слегка обознался. Запах остался от сгоревших кожаных сапог, которых не пожалел