Мадам Симона проявила замечательное хладнокровие – несомненно, благодаря своей профессии, в которой, как она часто повторяла, прошла «огонь, воду и медные трубы». Она вызвала «скорую помощь», дала воды тем, кто был способен открыть рот, приказав им прополоскать горло и сразу же отхаркаться, затем – пока санитары выносили пострадавших – незаметно собрала все пять чашек и вымыла их, уничтожив таким образом все доказательства материнского злодеяния. Дождавшись, когда отчалит последняя «скорая», она положила руку мне на плечо и сказала:

– Не строй иллюзий, Феликс. На этом дело не кончится. Будет открыто следствие. Полиция начнет искать причину отравления. И Фату окажется первой подозреваемой.

– И что же теперь?..

– Ее арестуют.

– А потом?

– Начнут допрашивать.

– Ну а потом?

– Есть только два варианта – либо ее посадят в тюрьму, либо запрут в сумасшедшем доме.

Я в слезах прижался к ней.

– Ну, поплачь, малыш, поплачь. И не сообщай пока ничего дяде, он еще успеет все узнать.

Тем временем Мама вышла за порог. Даже не глянув в нашу сторону, она выплеснула ведро мыльной воды на тротуар и начала драить его щеткой. Огонек разума в ее глазах горел ровно столько времени, сколько ей понадобилось, чтобы совершить свое преступление.

В полдень, слегка придя в себя, я поднялся в квартиру и стал тормошить дядюшку Бамбу, который храпел, лежа на диване почти голым. Его тело все еще оставалось сухощавым и жилистым, как у истинного обитателя саванны. Дав ему выпить кофе, я рассказал о несчастье. Он пришел в ужас. У него дрожали руки, прерывалось дыхание. Так прошло минут десять; потом он в отчаянии пробормотал:

– Извини…

После чего, не ожидая ответа, встал, проглотил какую-то таблетку, вставил беруши и снова завалился на диван. Я посмотрел на коробочку, из которой он вынул таблетку: это было снотворное на основе целебных трав.

Честно говоря, его реакция меня вполне устраивала: я заперся в своей комнате и дал волю слезам.

Часов в семь вечера к нам в дверь позвонила мадам Симона.

– Слушай, Феликс, я вот тут подумала и решила, что есть одно решение.

– Какое?

– Полиция пока не стала нас допрашивать – твою мать и меня. А это означает, что никто из пострадавших еще не подал жалобы. И я хочу…

– Ну-ну? Что ты хочешь?

– Навестить их главного в больнице и предложить ему сделку: деньги в обмен на молчание. Я ему плачу, а он не подает жалобу. По-моему, этот мужик как раз из тех, кто клюнет на такую приманку.

– Гениально придумано, мадам Симона!

– Твой дядя с нами не пойдет?

Вместо ответа я ткнул пальцем за спину, указав на диван, с которого свисали две стройные мускулистые ноги.

– Он принял снотворное.

– Бедняжка… – прошептала она, жадно глядя на его икры и щиколотки. Но тут же одернула себя и спросила: – Сколько наличных собрала Фату?

– Тебе это известно лучше, чем мне, – ведь это ты всегда вела нашу бухгалтерию.

– Так ты согласен отдать все эти деньги в обмен на молчание?

– Конечно!

– Тогда быстренько забери все из шкафа и холодильника. А я пока сбегаю в больницу и предложу ему такую сделку.

Она помахала на прощанье дядиным ногам и побежала вниз по лестнице.

А я пошел в кухню, открыл морозилку и…

Что такое?!

Ничего. Стенки, покрытые белой сверкающей изморозью, обрамляли пустое пространство. Неужели Мама сменила тайник?

Я побежал в Мамину комнату, обшарил ящики ее комода, стенной шкаф, тумбочку у кровати.

И снова – ничего.

Затем я обыскал свою комнату, порылся в кладовке, в шкафу прихожей, в аптечке. Сердце у меня лихорадочно билось.

Ничего… Нигде ничего… Исчезли даже свертки с монетами.

Ужаснувшись, я снова начал обыскивать квартиру. Однако после часа поисков вынужден был признать очевидное: наша заначка бесследно исчезла.

В панике я кинулся к последнему месту, которое я еще не обшарил, – к дивану, на котором спал мой дядя, – и начал бесцеремонно трясти Бамбу, чтобы разбудить его. Он открыл глаза и вяло запротестовал:

– Ну, в чем дело?

– Встань с дивана, ну пожалуйста! Они наверняка там!

– Кто – они?

– Мамины сбережения.

Дядя скатился с дивана на ковер. Я приподнял подушки, прощупал их и подлокотники, пошарил внизу, под арматурой. Дядя зевнул:

– Не трудись, Феликс. Денег там нет.

– Должны быть! Это последнее место, где я еще не искал.

– Я все их растратил.

Я в ужасе застыл на месте.

А дядюшка Бамба захныкал, свирепо растирая себе виски узловатыми пальцами.

– Однажды вечером я так расстроился при виде твоей матери, что пошел играть и просадил все свои деньги. На следующий день я решил отыграться и взял – взаймы! – ее деньги, которые валялись в ящике. Но потерял и их тоже. Тогда я залез в морозилку…

И дядя повалился на пол, горестно причитая:

– Ничего не осталось! Ничего!

Я бросился на него и начал избивать, сколько хватало сил. А он только свернулся в комочек, даже не пытаясь уклониться от моих кулаков. Я кричал:

– Мерзавец! Эти деньги могли спасти Маму! – И с удвоенной силой накинулся на него. – Ненавижу тебя! Ненавижу!

А дядя со слезами причитал:

– Да, да, накажи меня, ты имеешь право.

Внезапно его вялость, его униженность стали мне так противны, что я перестал его бить, выпрямился и плюнул в него.

– С этого дня ты мне больше не дядя!

Он поднял голову и боязливо взглянул на меня:

– Но я и так не твой дядя, Феликс.

– Чего-о-о?!

– И никогда им не был. Это твоя мать считала меня своим братом. А я и не спорил…

Меня охватил ледяной озноб, я дрожал как в лихорадке и едва держался на ватных ногах. Стараясь сохранить остатки достоинства, я выкрикнул во весь голос, словно эти слова жгли мне рот:

– Так кто ты?

Он подполз ко мне:

– Я не брат твоей матери.

– Тогда кто же?

– Это длинная история. Твоя мать никогда ничего тебе не рассказывала?

– О чем?

– О своей жизни.

– Свою жизнь она провела со мной.

– Нет, о своей прежней жизни, до тебя… там… в Африке.

Прошлое Мамы никогда не фигурировало в наших с ней беседах. До меня вдруг дошло, что она почти ничего не рассказывала о себе; я знал только, что она очень рано лишилась родителей и ее воспитывали сестры-монахини в сиротском приюте близ Дакара. Дядюшка Бамба понял, что мои сведения о Маме почти равны нулю.