Они получили хорошую большую комнату на Трубной улице, купили шифоньер и трюмо, а для Матвейки – настоящий кожаный диванчик. Каждые выходные Леонард теперь водил жену и сына в музеи и театры и даже в оперу, где люди вместо обычных разговоров пели на разные голоса. Надежда иногда скучала на таких представлениях, а Матвей, даром что маленький, радостно смеялся и бил в ладоши. Однажды мирным солнечным утром муж вдруг рассказал онемевшей Надежде о своей семье – отце, почтенном профессоре медицины, величавой строгой маме, старинном доме в центре Киева. Когда-то родители прокляли его за разгильдяйство, участие в студенческих волнениях и отчисление из университета. Но теперь-то можно с чистой совестью посмотреть в глаза отцу! Их непутевый Лёнчик – уважаемый человек, парторг завода, муж и отец. Вот наступит лето, и они все втроем поедут в старый добрый Киев!

Беда грянула той же весной. Хотя уже в феврале начались волнения, арестовали директора завода и даже его жену, чудесную красавицу и певицу Ариадну Андреевну. Но все равно Надежда ничего не поняла и просто окаменела от ужаса, когда в скверике за домом ее окликнул давний друг и соратник мужа. Они, как обычно, гуляли, уже проступила трава на проталинах, маленький Матвей радостно шлепал по лужам.

– Слушай и не оборачивайся. Леонарда арестовали час назад, на рабочем месте. Скоро должны прийти домой с обыском. Короче, – иди на станцию! Прямо отсюда, не заходя домой. Возьмешь билет себе и ребенку – и уезжайте. Куда-нибудь подальше, в деревню. Только не в колхоз, в колхозе скоро узнают. Вот, тут сало с хлебом, картошка. Денег много не собрать сейчас, но на дорогу хватит!

Друг казался совершенно спокойным, объяснял, совал в руки узелок, и только глаза выдавали – неподвижные темные глаза, как у мертвого человека. И поэтому Надежда поверила и послушалась.

Это Матвей уже помнил сам, – как садились в поезд, а потом долго плелись по полю к серой унылой деревне, где жила мамина тетка, сестра покойного Васьки. Мать рассказала людям, что муж попал под поезд, многие верили и жалели, а кто-то и усмехался злорадно. Сама тетка в том же году умерла от водянки, ее замужняя дочка уехала в областной город. Изба так и так оставалась бесхозной, никто их не прогонял.

Вскоре мама устроилась работать на ферму. В деревне тоже свой колхоз создали, но слабый и бедный, а за ферму вовсе никто не хотел отвечать – грязь непролазная, ведра худые, из щелей дует. Поэтому взяли ее охотно и документов особо не спрашивали. Знала ли она, что скоро надорвется, не потянет непосильной ноши? Нет, кто ж про это знает заранее. Радовалась, что сын на молоке растет, одна только радость и оставалась ей посреди горя и тоски по мужу и прежней, не успевшей расцвести прекрасной жизни.

Потом Матвей подрос, его записали в местную школу, но учеба оказалась неинтересной и даже глупой – столбики да палочки. Он уже давно знал все буквы и умел читать настоящие книжки, а цифры складывал даже лучше мамы.

Так и сидели они вечерами, никому не нужные сироты, гудел за окном ветер, дуло из щелей, а мать все вспоминала, все твердила лихорадочно непонятные чужие слова – райком, парторг, – все мечтала, как соберутся они да и поедут в теплый прекрасный город Киев.

– Такая чудная фамилия, небось, одна на весь город! Они нас сразу признают, сыночек, вот увидишь! Ты же весь в отца уродился, красивый, кудрявый, настоящий Шапиро.

Она умерла в феврале 41-го, за четыре месяца до начала войны. Сельсовет еще успел отправить девятилетнего Матвея в областной детский дом. Уже с фамилией Шапиров, букву приписала сердобольная директорша школы – куда ребенку мучиться с такой-то кличкой!

Матвей старался никогда не вспоминать первые месяцы детдомовской жизни, звериную невыносимую тоску по матери, ее теплу и голосу, рукам, нескончаемой и неценимой любви. Непонятно, как выжил. А может быть, и не выжил бы, не возьми его Семен под свою опеку.

Семен появился с началом войны, когда при эвакуации соединили несколько детдомов. Он уже успел поскитаться по детприемникам и каким-то специальным интернатам и прекрасно освоил непростую науку выживания. Родителей своих Семен не помнил вовсе, только тщательно берег карточку, где два забавных толстячка в одинаковых белых панамках радостно смеялись на фоне моря и пальм. За руки они крепко держали совсем маленького кудрявого толстячка, в котором Матвей не сразу узнал тощего белобрысого Семена.

От нового товарища Матвей научился многим важным вещам – хранить хлеб, чтобы сухари не ломались и не обрастали плесенью, находить окурки-бычки, получать вторую порцию каши. С кашей вся хитрость заключалась во времени. За первой порцией нужно было прорваться как можно раньше, плотно затесаться в толпу ребят и, главное, не смотреть в глаза дежурной. А потом тщательно вылизать миску, терпеливо подождать и подходить опять – в открытую и спокойно, будто тебя здесь раньше никогда не стояло. Не сразу, но Матвей научился и спать при любом шуме, накрыв голову подушкой, и высекать из камней искру для раскурки, и различать почти полные бычки от сгоревших пустышек. Но, главное, немного отступили тоска и ужасное чувство пустоты и сиротства. Про отца-комиссара он никогда никому не рассказывал, и не хотелось, и все равно не поверили бы – в новой выписанной в деревне метрике вместо отца стояла черная жирная черта.

Семен никогда не дрался. И с ним не дрались. Потому что ничего его не злило и не огорчало. В самый голодный 42-й год он травил байки про свой прежний детдом и уверял, что никто из здешних ребят не ценит и не понимает своего счастья. Ну холодно, ну хлеба мало дают, зато половину уроков отменили, спи-отдыхай! Им бы в специнтернате пожить годик-два, тогда б узнали, почем фунт изюма. Вся группа покатывалась, лежа на кроватях и слушая его очередную историю про свирепых воспитателей и хитрых пацанов.

Кстати, лежать все свободное время – тоже была наука Семена, так меньше кружилась голова от голода. Позже Матвей узнал, что специнтернатами называли детдома для детей врагов народа. Смешные веселые толстячки на фотографии – враги народа? А его собственный отец? Комиссар, революционер, председатель колхоза? Допустим, отца подставили какие-то предатели. Да, наверняка подставили, может, там был настоящий заговор. Но почему не разобрались до самой войны? Мама, бедная мама! Получается, ее тоже могли арестовать, как мать Семена? А его, Матвея, отправили бы в специнтернат?! Нужно самому искать отца, вот что! Но как искать, если ничего не сохранилось – ни фотографий, ни документов, ни адреса в Москве?

Только один раз Матвей увидел, как дерется его друг. Ожесточенно и страшно дерется, раздавая направо и налево точные тяжелые удары. Но все-таки избегая бить в лицо. Не мог Семен бить в лицо, никогда не мог, вот в чем штука.

Незадолго до этого ужасного дня к ним привезли новую девчонку, Валю Краснову. Она, как и Семен, была на год старше Матвея, попала в другую группу, поэтому самого Матвея, слава богу, не позвали участвовать в расправе.

Нет, и раньше поступали новенькие, но там все было просто – либо родители умерли, либо погибли в бомбежку, а про Валю сразу заговорили, что она – дочь предателя. Врача-предателя, который работал на немцев. И сама все три года спокойно прожила под фашистами, пока наши не освободили город и не расстреляли этого позорного отца.