строиться будем? Устали. А потом ничего, отъедаются. И птенцов у них всегда полная мазанка.

Что-то они в этом году запаздывают… Может, случилось что? Я уже волноваться стала.

И вдруг – прилетели!

Но нет, не прилетели, а только одна, одна она прилетела. И сидит на той верёвочке, нахохлив красную шапочку, и ждёт.

А он-то где? Где ж ты его потеряла?! Молчит. Вылетит на улицу, поносится за мошками и снова – на верёвочку, против пустой мазанки сядет и ждёт. И не спросишь же, что случилось. Отстал он, погиб?

Проходит неделя. Началась другая. И сердце у меня совсем не на месте.

А она всё сидит грустная, даже строиться не начинает. И другого мужа себе не ищет, бедная.

Зашла я вечером на двор за дровами, привычно посмотрела под крышу… А там – двое их. Вот он! Облезлый совсем, одно крыло короче другого, притулился, голову на спинку её положил и спит. Догнал, значит, долетел-таки!

Тихо взяла я дрова и ушла.

Утром они уже весело носились туда-сюда, с прутиками в клювах, подновляли гнездо, выпархивали в дверь прямо над головой. Я загляделась на их шнырянье. И вдруг они сели рядом на ту верёвочку против меня, замерли, а потом стали по очереди что-то тихо чирикать, на меня глядя. Я постаралась осторожно поддержать разговор, сказала, как их люблю, как рада его возвращению, живите, мол…

А сама думаю: ведь они мне рассказывают, что у них случилось. А я ни слова не понимаю! Так и не узнаю их историю.

Прошёл день. И ночью зазвучали вокруг птицы таинственные. Филин ухает за церковью, в ольшанике: загадочное и протяжное «ух-хууу». В темноте оно спокойно так звучит, а заканчивается чуть грустно – «ууууу».

Сова из терновника ему отвечает. Она не так весомо говорит, у неё торопливое «угу-ух».

Филин выслушает. И снова своё.

Вдруг раздалось из терновых кустов чёткое такое хлопанье, звучное. Будто кто-то себя по парусиновым штанам ладонями хлопает. Это сова филина пугает, специально вот так крыльями схлопывает. Попугала-попугала и взлетела на охоту. Прошла низко, совсем над моей головой, напугала и меня. Белая, широкая, а летит призрачно. У неё над нашей тропинкой своя тропа, воздушная, между ивами и туда, за деревню. В темноту полей.

Замерла тишина. И вдруг из оврага, из самой черёмуховой непролазности – защёлкал, защёлкал, перекатил, стих…

Помолчал. А потом как полил трель, как на вдохе одном заиграл переливами, щелчками, высвистами. И всё не вдохнёт и не вдохнёт, как воздуха-то ему хватает? Маленькая ты птичка, неказистый ты, соловушка.

Соловейная ночь сегодня, первая за весну. Ноги уж намокли в травяной росе, холодно, а всё никак не уйдёшь в дом, всё стоишь в темноте.

Глава 6. Без Зинки

– Ведь всё уж поклал! Всё! И даже полати, и под вьюшку щель оставил, ну уж всё! Так вот надо ж, чтоб эдак…

Семён стоял передо мной на крыльце, мял в измазанных глиной руках кепку с выгоревшим «адидасом» и почти плакал.

– А что случилось-то? Ты ж ещё вчера вроде доделывал.

Семён был печник, и мастер чудный. Печи выходили у него мировые. Ровные, топились ладно, дров ели мало, жар держали – больше суток. Сокровище, а не печник.

Сейчас клал он печь Боре Ефимову, художнику, тот дом в деревне купил. Русскую, разваленную, разобрали, Семён ему голландку ставил. Она компактнее, и дров меньше уходит. Дело-то к концу уж шло…

– Да и доделал бы, кабы бес не попутал! Я ж знаешь сколько их за лето уложил?! Власовым две поставил, Вадиму тож, Гульковым, – Семён сунул кепку в карман пиджака, торопливо загибал пальцы рук, его трясло. – Теперь вот – Боряну! И все справные, чтоб брак там али криво, это – ни-ни…

Он замотал головой, нервно отбросил упавшую на глаза прядь волос.

– Я ж и говорю, всё – чин чинарём было. А Зинка моя, она ж как узнала, что у меня заказы пошли, так из магазина и того… ушла! В отпуск вроде. За мной, значит, глядеть, чтоб не запил. И глядит, и глядит, цельное лето глядела. Ну и не углядела! – Сеня растерянно развёл руками.

– Так ты что – запил?

– Запить не запил, а вчера принял. И так хорошо принял, что по сию пору трясёт. Я у ней с утра ещё похмелиться просил, так нет! Всё попрятала. «Иди, – говорит, – к Ефимову, доведёшь работу, он тебе опосля и нальёт».

– Ну?

– Ну я и пошёл. Вот и довёл работу… – Сеня испуганно оглянулся на ефимовский дом, видневшийся на холме.

– Так чего ты натворил-то там?

– Да торопился я малёк, конечно, но уж последний рядок шёл, руки дрожат, а сам – стараюсь. «Терпи, – говорю себе, – Семён, держись, не гони». Там ведь, значится, как оставалось: верх уложить и дымоход вывести, к трубе который.

Ну, я под самым под потолком скрючился, кирпичи ложу, а краем глаза-то замечаю, что Борян внизу уж на стол накрывает, картошечкой в избе пахнет, и эту самую тоже поставил… – Семёна передёрнуло. – Я ещё пуще стараюсь. Кирпичик к кирпичику прямо, чтоб гладенько, без зазору. А сам только про неё, заразу, и мечтаю. И уложил все, до единого. Рукой прошёлся, огладил, красота! Прям – ладушка.

«Лезь, – говорю, – Борис Васильевич, принимай работу».

Он по лесенке влез, глянул…

«А дырка, – говорит, – где?»

«Какая такая дырка?»

«Так под дымоход дырка – где? Дым-то куда пойдёт? Ты ж всё замостил, подчистую, Семён».

Я гляжу – ах ты ж ё-моё! Я второпях всё кирпичами усандалил, прям хоть пляши! Понимаешь?! – Семён отчаянно топнул ногой. – Там сверху труба висит, а у печи дыры для дымохода – нема! Нет дымохода. Гладко. Как стол, пилять, гладко.

Семён отвернулся, достал кепку, утёр лицо.

– Да…

– Вот те и да! Позор-то какой… А кирпичи – они ж схватились уже! Их ведь ломать теперь да по новой, а Борян с женой ужинать собрались.

Семён махнул рукой.

– Ну, извинился я и пошёл… чего уж там… Завтра, сказал, исправлю.

Мы так и стояли на крыльце. Семён поёживался, то ли от холода, то ли от «трясуна». И в дом его звать смысла нет. Нету у меня выпить. А он ведь за тем и пришёл. Ах, нехорошо как выходит…

– Слушай, Семён, а мне ж тебе и налить нечего, вот правда – пусто.

– Да ладно уж, нечооо… Хоть душу отвёл.

Он явно расстроился, затоптался, елозя рукою по перилам… Стеснялся он уходить так, сразу.

На