улице уже смеркалось. Деревенские ложатся рано, не обломится ему, а к московским не пойдёт, постесняется. Тактичный человек этот Семён.

– Сень, а знаешь, беги-ка ты до дяди Володи. Вон у него свет горит. Шурин всё же, а?

Дядя Володя был старший брат Зинки, знал её въедливый нрав, а Семёна любил за мастерство и добродушие. Бузил Семён только в запое, чего давно уже не было. Зинка контроль крепко держала.

– А и то! – Сеня бодро почесал за ухом. – Слушай, правда, побегу я к Володьке!

Он поспешил к калитке, на ходу запахивая пиджак.

– Ты уж извини, взбаламутил тебя попусту, у тебя своё, а я тут своё…

Калитка хлопнула.

– Семён, – позвала я в темноту, – а ты Зинке-то про печь сказал?

– Да ты что?! – Шаги стихли. – Я и домой-то идти побоялся, сразу к тебе. Только ты не выдавай, а?

И он бодро зашуршал по траве в сторону дяди-Володиной избы.

* * *

На столе, покрытом клеёнкой, стоял пузатенький графин с тонкой шейкой и аккуратной газетной затычкой. Полграфина заполняла мутная жидкость.

Тут же была миска с двумя большими солёными огурцами и укропными палками, толстая захватанная солонка, ломоть хлеба, сиреневые зубчики чеснока. На пустых тарелках, с краешку, лежали полоски картофельных шкурок. Дядя Володя с Семёном уже поужинали.

– Ну, Христом Богом тебя прошу, отошли ты Зинку обратно в магазин! Ну сил ведь уж никаких нет, дядь Володь… А?

Семён, опершись локтями о стол и уронив голову в ладони, грустными глазами глядел на шурина. Тот молча слушал.

– Я ж из кожи вон лезу, работаю. Я, дядь Володь, всё понимаю, я себя блюду, но ведь так – тоже нельзя! Она же как коршун, – он ткнул пальцем в потолок, – как коршун надо мной парит! И высматривает, и высматривает. Что, скажешь не так? Коршун моя Зинка или не коршун?!

– Да коршун. Это уж точно. – Шурин мрачно ухмыльнулся.

– Ну а я – не мышь ей, чтобы так вот надо мною виться! Вот не могу боле. Ушли ты её в магаз, пусть она у тётки поживёт, поработает там, а? Она ж тебя послушает, ты для ней авторитет. – Семён моляще заглядывал в глаза шурину. – Скажешь ей, что, мол, продых мужику надо дать, достоинство его, то есть моё, значит, уважить. А, дядь Володь?

Дядя Володя строго поглядел на Семёна, задумчиво сгрёб горстью зубчики чеснока.

– Я-то, может, Зинку и отошлю…

– Ну вот!

– Что вот?! Блин-компот! Зинку-то я отошлю, а чего с тобой без Зинки-то будет?

– А чего?

– Ну, ты сам думай-кумекай давай. А то скажи ему «чаво?!». Скорый какой… Думай.

– Сам ты скорый! Уж ты удумал за всех! А я… погоди…

Семён налил мути из графинчика, хлопнул, налил ещё, хлопнул и, покосившись на шурина, аккуратно вкрутил в горлышко затычку.

– Да житуха нормальная пойдёт! – ухмыльнулся он.

– Чего? Житуха?! – Дядя Володя аж привстал.

– Ну… а чо?.. Да сядь ты! Чего бы такого уж прям бы стало?

– Ну?

– Володьк, да брось! Ну не конец же света…

Семён, пьянея, уже промахиваясь, закинул локоть на спинку стула, развалился расслабленно.

Дядя Володя быстро выдернул из графинчика газетку, налил, опрокинул рюмку, смачно закусил брызжущим огурцом, хитро поглядывая на Сеню, отвалился. И, небрежно сщёлкивая крошки со стола, проговорил со сладким прищуром:

– Свету-то не конец… А вот тебе – пипец.

Сеня выпрямился.

– Ну уж это ты, положим…

– Я тебе тут ничего не положу, а вот ты – ты в штаны положишь, когда я тебе всю диспозицию представлю. Во всей ея красе! Я те не положу, – сказал дядя Володя, пододвигаясь к столу, – а я тебе вопрос ребром поставлю!

Володя крепко выставил ладонь ребром посреди стола, даже попилил ею по клеёнке и поднял взгляд на Семёна.

Тот подхватил обеими руками стул, тоже пододвинулся, посерьёзнел.

Дядя Володя взял графин, поставил в самый центр стола, отодвинув всё лишнее. Спросил:

– Зинка уйдёт, ты пить будешь?

– А то.

– Сколько потянешь?

– Дня три… Не – пять… – Семён мечтательно задумался. – Я ж не пробовал так, без Зинки!

– Вот и попробуешь! – злорадствовал дядя Володя – Так. Пять дней, положим, сдюжишь. А чего с хозяйством?

– Ну, тёть Шура приглядит, не чужая чай…

– Ладно, приглядит.

Дядя Володя, как Чапаев, придвинул толстую солонку к графину.

– Только ты ж, Семён, не просто пить будешь, ты ж по деревне пойдёшь. Ведь пойдёшь, а?

– Да уж пойду. Чего одному-то, с тараканами, что ли, чокаться?

– Так!.. Так ведь ты ж, блин-компот, пересобачишься со всеми по пьяни! Я ж тебя знаю.

– Это да. Это уж не без того, дядь Володь.

– А вот тогда… – Дядя Володя удовлетворённо вздохнул, широким жестом сдвинул на самый край стола солонку, куски хлеба, миску с огурцом. Графин теперь торчал одиноко. – Тогда, Семён, – настанет у тебя похмелье. Водки нет. А ты со всеми в контрах! И что?

– Я – сразу к тебе, дядь Володь!

– Ишь какой. А ты ж и со мной, пока пить будешь, переругаешься. Я ж тебе даже фингал под глазом сооружу, да… Я тебе, Сень, тогда не налью!

Семён ссутулился, потрогал пальцем кожу под глазом.

– Ну и чего делать-то… куды ж я? – он растерянно глядел перед собой… – Так я тогда… дядь Володь, я тогда – прямиком к Зинке побегу! Раз ты её в магазин услал, значится, пока я пил, она ж – там была, в посёлке. Значится, – заторопился Сеня, – ну вот, она ж моих безобразий не видала, и я с ней в мире, выходит! Вот к ней и побегу, к Зиночке! Вот.

– Точно, Семён. Побежишь. А я ж её услал, как ты просил. В магаз, за четыре кило метра. Через поле, лесом, по шоссейке – побежишь ты к Зинке. Ну, не побежишь, конечно, силов на то не станет. Но – потащищься, это точно. И дойдёшь.

Дядя Володя грозно посмотрел на Семёна. Тот встретил его взгляд. Насупился.

– Да, блин-компот, дойдёшь. А Зинка тебе – что даст?

Семён молчал.

– Поджопник она тебе даст, Семён, – грустно проговорил дядя Володя. Ему самому уж не в радость была эта история. – И с лестницы она тебя, хмельного, спустит. И ведь права будет, сука.

Дядя Володя снова откупорил графинчик, разлил остатки по рюмкам. Выпили.

В избе стало тихо. Только шуршала газетная затычка, которую дядя Володя, задумавшись, вертел в руках.

– …И ведь знаешь, Семён, что она тебе скажет? А скажет она: «Иди-ка ты к Ефимову Борис Васильевичу да печку доделай. Он тебе жалованье выдаст, вот