реки залягут подо льдом толстым, в сон уйдут, до весны. Ручей и тот прикроется ледяными стёклами, спрячет своё течение.

И только родник будет упорно бежать из снежного холма. Обрастит всё вокруг себя инеем, скользнёт под обледеневшими мостками, проест в толстом белом склоне упрямую тропку, вниз, вниз! Ему-то что, он ребёнок воды, он, неугомонный, не знает усталости.

Глава 7. За двоих

Молоко белым густым потоком перетекало из трёхлитровой банки в литровую. Иногда поток накатывал волной, грозя плеснуть наружу, но Марина уменьшала наклон, притормаживала, и снова в зеленоватую прозрачную банку лился он ровно. Банка наполнялась, наполнялась, по самый бортик, уже казалось, что вот-вот – и перельётся…

Марина в последний миг моментальным движением вздёргивала горлышко вверх, успев обтереть край о край, так что ни капли не убегало, и направляла поток в следующую, пустую. И следующая медленно превращалась из зеленовато-прозрачной в густо-белую. Это наполнение завораживало, я стояла, смотрела. Смотрела и думала, как нежданно попала я в этот странный дом.

– Не будет нынче молока! – кричал утром дядя Володя, стоя на верхушке холма. Как доказательством он размахивал поднятым вверх мобильником. – Отменяется!

В белой кепке с большим козырьком длинный дядя Володя был похож на гуся.

Уже с утра стояла жара. Я и ещё несколько соседей поднимались на холм как раз за этим, за молоком. Марина привозила его утром в субботу.

Деревенские заворчали, обступив дядю Володю.

– Пишет, значит, что машина у неё в неисправности, – отвечал он значительно, глядя сквозь очки в экран телефона. – Пишет, молоко, мол, есть, а транспорт подвёл. Может, сгоняет кто, а? Привезёт молоко?

Я вызвалась поехать. Жила Марина километрах в двадцати, в Глебовском. Дядя Володя нацарапал на бумажке адрес, долго объяснял, как найти, потом махнул рукой:

– Да не спутаешь ты! У неё там техники много и эти ещё… цветники!

* * *

Глебовское встретило серостью и пылью. Дома тут скучные, барачного типа, на несколько хозяев. Почему-то такие «общие» дома глядят, как ничейные, по-сиротски. Я ехала вдоль облезлых, неясного цвета заборов. Давно уж не было дождей, и грунтовая дорога, размолотая колёсами, пылила. Как ни старалась я ехать тише, а всё равно густое серое облако кружилось за машиной. Оно залетало на участки, ещё одним слоем пудры укрывая и так уже серые огороды и палисадники. В придорожных канавах покорно скучали седые и несчастные лопухи.

«Цветники… Какие здесь цветники?» – уныло крутилось в голове.

И тут я увидела дом Марины. Его, правда, было не спутать ни с чем.

На обочине, вдоль участка, стояли трактор, потом «Нива» и ещё что-то разобранное. Техника.

Забор, досочка к досочке, был нежного голубого цвета, дом, вернее, Маринина половина – белая.

И участок… Среди глебовского пыльного уныния стояло и плыло, плыло и стояло чистое облако из цветов. Они все были белые, эти цветы. Колокольчики, розы, анемоны, ещё что-то мелкое, на тонких веточках, кто-то вьющийся вдоль стены с крупными соцветиями – все белые. Цветы тихо стояли, словно белое стадо, еле влезшее в загон. Тут совсем не хотелось шуметь.

Я вошла в калитку.

– Марина! Марин… – осторожно кликнула я в сторону дома.

Всё тихо.

Только над забором, вдоль улицы, плыли две длинные бамбуковые удочки. Когда удочки доплыли до калитки, оказалось, что рыбак и есть сама Марина.

В выгоревшем до невнятности рисунка платье, в косынке, плотно стянутой назад, Марина и правда не шла, а как бы плыла: крепкие ноги под юбкой перебирали дорогу, а сама Марина приближалась плавно. Она была немолода, но непонятна в возрасте.

– За молоком? – улыбнулась она загорелым лицом. – Сейчас, сейчас, вот руки умою, а то вишь – рыбы наловила.

Марина приподняла и показала мне садок, где в крапивных листьях виднелись крупные рыбьи хвосты.

– Вся в рыбе! Прости уж.

Она посерьёзнела, улыбка ушла с лица, и в тех местах, где были морщинки от улыбки, стали заметны светлые незагорелые полоски.

«Сколько же она улыбается? – подумала я. – Ходит под солнцем и всё улыбается?»

Марина наклонилась над садовым краном, пучком травы обтёрла руки, потом вымыла их, крепко вытерла полотенцем с верёвки и, махнув мне, пошла по дорожке среди цветов к дому. Я шла следом.

– Ну, как вы тут без меня? – серьёзно спросила Марина.

Я удивилась вопросу, но по повороту её головы, по движению руки над цветами поняла, что спрашивает она их, а не меня.

– Какие они у вас… – начала я.

– Белые-то? Ага. Только белые в этом году садила. Столько яркого в доме, глаза умаялись. Пущай на белом-то отдохнут. Я, знаешь, ещё на молоко люблю глядеть, как наливаю. Тоже глазам спокойно. А то всё лоскуты да птицы… Пестрят!

Она рассмеялась.

Я бы сочла её чудаковатой – если бы не спокойная повадка, если бы не слаженные порядок и красота вокруг неё.

Мы шли мимо хлева. Корова качнулась из темноты, обдала нас запахом прелого сена и с тихим мычанием потянулась к Марине. Следом высунулась сонная мордочка телёнка.

– Ну буде тебе, буде, – Марина чуть толкнула ладонью бархатный коровий лоб, – обожди…

Вошли в дом. Тут разъяснился вопрос с лоскутами и птицами. В Маринином доме было четыре комнаты. Птицы жили в первой. Вся комната была увешана клетками с пёстренькими говорливыми птичками.

– Амадины тут у меня. Завела штук пять, а они вон как расплодились. Раздаю, да мало кому надо.

Другая комната была в ярких лоскутных одеялах. Одеяла лежали на полу, висели вдоль печки. Тут и впрямь глаз загорался от разноцветья. На стульях, на столе – мельтешня лоскутков, обрезков. В центре стояла чёрная зингеровская швейная машинка.

В третью комнату Марина не пустила:

– Беспорядок там. Мастерская. Стружки, железки…

– Мужнина?

– Моя… Как муж умер, пришлось самой наладиться.

В четвёртой комнате было молоко. Это была большая кухня, с перекладинами под потолком. Посреди кухни стояла ванна, над которой с перекладин свисали марлевые кули с творогом. Они наперебой звонко капали в ванну. Получался весёлый, совершенно весенний звук. Вдоль стены на полках выстроились банки с молоком.

…Молоко белым густым потоком перетекало из трёхлитровой банки в литровую. Это наполнение завораживало, я стояла, смотрела. «Птицы, одеяла, цветы, коровы, мастерская, творог, молоко… Да, ещё рыбалка…»

– Вот правда же – заглядеться можно? – Марина, улыбаясь, кивнула на молоко. – Я так порой загляжусь да и перелью.

– Марин, а ты как управляешься со всем с этим?

– Я-то? – Она замолчала, крепко закрывая крышками банку за банкой. Потом внимательно глянула вглубь дома, словно сама только заметила то,