Кстати, в том же письме к вдове Матусевича Крайтерман пишет о том, что ему неоднократно пришлось просить разрешение у контр-адмирала Никольского снять с борта линкора моряков аварийной партии крейсера «Фрунзе». И только после третьего обращения Никольский с матерным напутствием дал «добро» Крайтерману отправляться к борту своего крейсера. Не очень приятно, когда тебя адмирал пошлет в бога и в мать, но было бы значительно печальнее, если бы в баркас с «Фрунзе», задержись он еще на минуту у «Новороссийска», примерно так же как в баркас с крейсера «Кутузов», рухнула бы артиллерийская башня.

Продолжим анализ воспоминаний Степана Бабенко.

«…В это время ко мне обратился вице-адмирал Кулаков и спросил о положении корабля. Я ему коротко доложил. А в это время Иванов закончил доклад командующему, и мы пошли в пост энергетики. Положение корабля к этому времени ухудшилось, крен на левый борт увеличивался. По кораблю в это время передавался сигнал: “Личному составу, прибывшему с других кораблей, построиться на юте! Остальным быть на боевых постах! Левый борт в опасности! ” Когда крен увеличился до 12 градусов, доклады в пост энергетики перестали поступать, от старших начальников никаких распоряжений не поступало. Иванов предложил мне выяснить обстановку. Никто из нас тогда не думал, что это был наш последний разговор. С поста энергетики я спустился в первое машинное отделение. Там находился инженер-лейтенант Писарев с личным составом. Они укрепляли носовую переборку, так как поступил доклад, что вода начала затапливать носовые турбогенераторы. Писарев доложил, что мало аварийного леса. Я ему предложил послать людей на левый шкафут, так как видел, что там выгружали брусья с какого-то корабля. Вышел из машинного отделения и по поперечному коридору направился в 18-й кубрик. В кубрике уже была вода, и уровень ее был около половины метра. У носовой переборки матросы заделывали отверстие от монорельса. На мой вопрос, откуда поступает вода, старшина ответил, что через переборку. Я в этом усомнился, так как видел на переборке только струйки воды. А когда пришел в кормовую часть кубрика, то вначале услышал по звуку, а затем увидел, что вода поступает через неплотности люка с верхнего кубрика. Я понял, что верхний — 8-й кубрик уже затоплен, и через люки 17-го и 7-го кубриков выбежал на верхнюю палубу, на правый шкафут. По правому борту у лееров стояли матросы. Двоим из них я предложил осмотреть люк 8-го кубрика, так как считал, что через открытый люк поступает вода. Крен в это время все более увеличивался. Взобравшись на надстройку, матрос доложил мне, что люк уже в воде, и палуба левого борта уже затоплена. Я понял, что левый борт уже полностью в воде, и направился на ют, чтобы доложить о состоянии корабля. Но успел добежать только до камбуза — между 3-й башней 120-мм калибра и 100-мм зенитной пушкой. В это время все загрохотало, я получил сильный удар в голову и потерял сознание. Корабль в 04 часа 15 минут через левый борт перевернулся вверх килем. Время можно было определить по часам — они в это время в воде остановились.

Итак, я оказался в воде. Опомнился, быстро пришел в себя, начал подниматься наверх, но, ударившись головой, я понял, что я под кораблем. Ориентировки никакой, абсолютная темнота. Но все же, каким-то образом, я вынырнул на поверхность по левому борту…»

При анализе этой части воспоминаний Бабенко меня лично не оставляло ощущение какой-то недосказанности или какой- то избирательности событий. Быть может, это связано с тем, что до момента опрокидывания линкора автор воспоминаний был участником событий немногим более часа. А быть может, Бабенко ощущал себя в какой-то степени виновным в том, что не смог реально помочь своим бывшим подчиненным — механикам спасти корабль и людей. Быть может, он ощущал свою вину за то, что не осознал сам степень опасности, грозившей кораблю, и не предупредил о ней адмиралов, руководивших процессом спасения линкора? А ведь посылая за ним катер на Графскую пристань, адмирал Лобов был уверен в том, что на корабль прибудет не только флагманский механик дивизии, а бывший «хозяин трюмов» линкора, по определению знавший корабль как карманы своих брюк.

Ведь именно он, Степан Бабенко, шесть лет назад прибыл на «Новороссийск» в составе коллектива моряков, ранее составлявшего костяк экипажа линкора «Архангельск», возглавлял на обоих линкорах дивизион живучести, осваивал со своими подчиненными трюмы, что называется, со всеми корабельными потрохами. И в ту треклятую ночь, когда этот линкор, изувеченный взрывом, наполнялся водой и тонул, была надежда, что Бабенко на правах старого хозяина его трюмов придет и поможет, а быть может, и спасет? А в результате — лично возглавить расчет ПЭЖа не решился, или не успел? Юридически он не имел на это права. Если отталкиваться от буквы закона, то и начальник Технического управления капитан 1-го ранга Иванов, прежде чем давать приказания расчету ПЭЖ, должен был расписаться в «машинном» журнале корабля. А иначе он оставался не более как авторитетным консультантом, решения которого не обязательны к исполнению. Даже с учетом критического положения корабля, в соответствии с действовавшим положением, приказы механикам мог отдавать флагманский механик эскадры или флагманский механик флота — контр-адмирал Самарин. Но ни того ни другого рядом не оказалось. Рядом были Иванов и Бабенко. Пытались помочь. Спасти не смогли.

Из анализа воспоминаний Степана Бабенко — его функция в общем процессе борьбы за линкор была сродни той, что молва приписывает начальнику Техупра — Иванову. С той только разницей, что знаний устройства и особенностей линкора у Бабенко было больше. Значит — и возможностей, если и не переломить, то хотя бы объективно оценить ситуацию, было больше.

После того как опытный корабельный механик, имевший опыт командования дивизионами живучести на 2 линкорах, не ощущал приближения катастрофы, то что же было спрашивать с тех же Пархоменко и Никольского, по прежней своей службе больше привыкших не спасать свои корабли, а топить корабли противника.

Любой критический анализ — задача непростая, не сказать бы, тревожная… Это сродни тому, что стоять над холмом братской могилы и критически оценивать деятельность тех, кто покоится под могильным холмом. Совсем другое дело — лихим словом помянуть тех, по чьей дури или по чьей вине легли те парни под этот могильный холм.

С особой осторожностью следует относиться к воспоминаниям бывших корабельных политработников.

Так, из воспоминаний бывшего парторга линкора В.И. Ходова: «…Звук взрыва ощутился в корме довольно глухо… Свет дали быстро. Оделся и побежал на ГКП. Вообще-то по боевой тревоге я был расписан на ЗКП (запасной командный пункт). Но, поскольку я оставался за замполита, то и отправился туда, где должен быть зам, — на Главный командный пункт… Я поручил начальнику клуба заняться отправкой раненых. Снова поднялся на главный командный пункт. Дали с Сербуловым радиограмму открытым текстом в штаб флота: "Взрыв в носовой части. Начата борьба за живучесть ”. Зосима Григорьевич попросил меня сбегать в пост энергетики и живучести, узнать обстановку на местах… Нырнул под броневую палубу, добрался до ПЭЖа. Там шла нормальная работа. Я поднялся наверх, в ГКП. Сербулов приказал разводить пары и спустить за борт водолаза в легком снаряжении — его сразу же потянуло в пробоину. Опасно! Решили спустить тяжелого водолаза. Тот доложил: “Пробоина такая, что грузовик въедет! ” Я отправился в низы, где сдерживали напор воды аварийные партии…»