редко, без мыла, и, сальные, они не рассыпаются. Рыжие усики вроде бы прибраны, даже слегка подчернены, отчего губы под ними алеют со сладким вызовом. В «дипломате» у Руслана лежит фуражка с лаковым козырьком, какие любят носить таксисты. Надевает он ее редко, для особого форсу если, а так все космаком, — привык по-молодецки лихо вскидывать шевелюрой, — это у него тоже выходит приглядно со стороны. При въезде в родные окрестности он вынул фуражку, лицом дотянулся до шоферского зеркальца, поглядел сам на себя и осадил козырек на правую бровь.

— Рваных-то небось сотни четыре заколачиваешь? — позавидовал Алтынов, встретившись в зеркале с веселым глазом гостя.

— Утюгом не гладим: летом горожане и гости хрустят крупной валютой.

— Значит, четыре-то выходит?

— Бывает и за пять. Но и расходы-то не ваши.

— Теперь везде одинаково: что у вас, что у нас, — все с купли. Картошка у нас, правда, своя. Так ведь на ней не проешься.

— А в ресторан, ежели захотишь?

— С нашим-то рваным? Чудишь. Пошли господь, хоть бы из горла за уголком.

— Что ни толкуй, расходы расходам рознь. Ведь у вас заведись, скажем, копейка — ее и просадить негде. Усек?

Алтынов смутился и замолчал.

Машина поднималась на последний увал перед селом. Низкое вечернее солнце прямым лучом било по глазам, и тугая, накатанная дорога плавилась в радужных бликах, слепила.

В гараже шофер Алтынов рассказал мужикам о Руслане, приврал к его заработкам и расходам еще не одну сотню. Кто-то поверил, кто-то отмахнулся, а тракторист Николай Крюков, гулявший по больничному с переломом руки и от безделья заглянувший в гараж, решил тут же сходить к Руслану. Это была хорошая причина побывать в доме Обегаловых.

Дружбы между ними особой не было, но они вместе призывались в армию, на одной неделе вернулись домой и в те дни воли и веселья слонялись по селу вдвоем: оба в узких и ловких мундирах, под ремнем, с блестящей пряжкой, оба в малиновых погонах, оба одинаковые от счастья и похожие друг на друга, как две лагунные начищенные песком пуговицы. Когда кончился срок гуляния, Руслан Обегалов собрал свои манатки и укатил в город, а Крюков остался в колхозе и сел на трактор.

С тех пор и не виделись.

Занося вперед левую на привязи руку, Крюков развернулся на пороге и прикрыл за собою дверь. Огляделся: в прихожке никого не было, он с шумом потоптался на половичке, кашлянул. Из комнаты, откинув занавеску, выглянул Руслан и весело заорал, вскинув руки:

— Вот это да. Вот это друг. Катька, ты глянь, кто пришел-то. Здравствуй, Коляй. Проходи. Да брось ты, не разувайся — тут ковров нету.

Но Крюков, зажав в притворе один за другим сапоги, разулся, фуражку кинул на вешалку и ступил в комнату, на ходу приглаживая волосы и чувствуя через тонкие носки приятный холодок половиц. Стол под чистой скатертью был заставлен посудой, пахло горячим самоваром, вареной картошкой и чем-то еще вкусным, соблазнительней, чем дома. Катя, сестра Руслана, полная, с высокой грудью девица, в легком коротеньком платьице, простоволосая, вся мило домашняя, наскоро приготовила Николаю местечко за столом, сама села на угол высоко взбитой кровати и замелькала вязальными спицами.

— А ты что, ай не посидишь с нами? — спросил Руслан и, раньше чем успел сесть на свое место, взялся за початую бутылку. — Гости мы редкие. Бросай ты, сестренка. Подвигайся.

— Да нет, у меня еще дело, беготня, корову доить…

— Ну, как знаешь. А ты как узнал-то обо мне? Ну, что я, того-этого, нанес визит. Что с рукой-то? Усы, гляжу, отпустил. Фу-ты, ну-ты. Как житуха-то, а? Небось женился? То Катерина и глядит на тебя сентябрем. Кого осчастливил? Небось мазутом плюешь, а соляркой мочишься?

Руслан кивнул на несвежий, местами замасленный бинт, из-под которого выглядывали кончики вроде омертвелых пальцев Николая, с черной каемкой под отросшими ногтями. Катя тоже поглядела на руку Николая и поджала губы. Руслану понравилось, что он ловко, двумя словами озадачил друга, и продолжал осыпать его вопросами, не нуждаясь в ответах, потому что не столько спрашивал, сколько утверждал.

— Значит, жить, говоришь, можно? А что не жить-то: кабанчики, овечки, курей табун, верно? Левачишь опять же: кому дровец, кому сенца? Давай не запирайся — я не следователь. А что с рукой-то?

Руслан пьяновато рыскал глазами по столу, говорил, закусывал, наматывая на вилку блины, капусту, ремешки сала, с маху, но не уронив ни капли, доливал рюмки и метал их с легким заглотом, вкусно, с присосом. Не морщился. Лицо у него уже налилось, и на сердце играло веселое оживление.

— Я там эту заразу избегаю, — заносился он, кивнув на бутылку. — Коньячку разве, куда ни шло. И то самую малость. У нас этим шутить не велено: людей возим. Иногда из-за границы какие. Тут вот двух японок посадил, чуточные, а запах после держался в машине недели с три. Черт его знает что за духи такие, бензин перешибает. Вот бы тебе, Катюха?

— Привез бы.

— Ты, Коляй, совсем не ешь. Не свычно с одной-то рукой? И вообще вижу, смурной какой-то.

— Да нет, я рад, что ты. И говоришь — слушать занятно. А у нас день за днем — нога за ногу. Ты вроде попервости в малярах был, — напомнил Николай, но Руслан нес свое:

— Один раз министра вез, по книжной торговле какой, звал он к себе. Тайком заманивал. Книг всяких сулил. Да мы народ и без того начитаны.

— Потом жалел, поди?

— Попадаются и сквалыги. Такие, Коляй, — с души воротит. Положим, в самих очках едет, лярва, а не сдай гривенник, в «Правду» на тебя телегу навалит. Глядеть приходится в оба.

— Но в целом дело калымное, с трактором не сравнишь. Вот как-то же исхитрился ты, попал. Ведь на такси не всякого-каждого возьмут.

— Бросьте вы это. Надо же уважать свою человеческую личность. Видеть. Ежели обходительно и под ручку — ужасно чужая. Сразу гляди, не своя. Этот, какой везет-то ее, будь спокоен. Пока ищешь сдачи, он уже повел ее, молоденькую. А сам-то богатый перед ней. Зато назад поедет автобусом и без билета. Экономика. Любит экономию. Я его, прощелыгу, по перьям вижу.

Руслан заметно опьянел, и беседа с ним не вязалась. Николай, чтобы не обидеть друга, вроде бы слушал его, а сам то и дело поправлял больную руку на марлевой подвязке да косил глазом на Катю. Она знала, что он наблюдает за нею, и сердито никла к работе. Лицо ее, обсыпанное белыми волосами, заметно рдело в напряженном румянце. «Ведь красивая, — думал Крюков, — а скажешь —