железом. На полу стояли огромные железные башмаки для сдавливания ног, рядом — коленодробилка и пресс для черепа. По стенам висели кольца с гвоздями на внутренней стороне, капканы, ручная пила с запёкшейся кровью на тупых зубьях. Он в ужасе сглотнул — не раз приказчик видел во сне, как и его за какую-нибудь провинность будут мучить здесь. О том, что в городском особняке столь уважаемого дворянина имеется камера пыток, знали только избранные. И никто, кто попадал сюда как жертва, живым уже не выходил. Потому и приказчик знал, какая судьба ждёт этого несчастного. Его причитания ничего не разбудят в барине:

— Еремей Силуанович, ваше сиятельство, прошу, не надо! Я верну, я всё обязательно верну, и с лихвой! Только отпустите! — верещал тот. И зря: с каждым новым словом лицо Солнцева-Загряжского становилось только суровее, окончательно теряя что-либо человеческое:

— Вот мой горе-братец, знаешь ведь поди ж его, Антоша который, так тот любит говорить, что будущее — за наукой, — и он жестом что-то приказал палачу. — Так, милок, и я тут тоже наукой занимаюсь. Вот, например, ложа-дыба, на которой ты сейчас возлежишь за свои немыслимые провинности… Так я за эти годы точно выяснил, что человека можно растянуть на ней аккурат на шесть с половиной вершков, — и злобно хохотнул. — А потом всё: мускулы рвутся! Нестерпимая, брат, боль, понимаю.

— Прошу вас, не надо!

— А разве тебя мои люди не просили по-человечески, по-христиански — верни Еремею Силуановичу долг! Ведь он, как человек верующий и богобоязненный, всегда идёт на выручку ближнему, ссуду даёт! Знаешь, сколько людей под Богом ходят, и за моё здоровье молятся, благодарят, что я выручил их, помог! А ты что? На сторону лукавого встал? Ну-ну, твой выбор. А за грехи надо перед Богом платить!

— Но вы — не Бог! — в отчаянии выкрикнул человек, и поперхнулся.

— Верно. Но я — его верный слуга, его орудие возмездия. Ты вот, негодяй, как много взял в долг, а добрый барин тебе поверил! И вразумлял, и ждал! А ты тянул! Вот и дотянул до того, что теперь твои жилы тянуть уж будем!

— Но у меня есть, есть добро, припрятано! Я скажу, где! Пусть ваши люди сходят и всё-всё возьмут, до гроша! Там много! Только не надо, не надо!

— Не нужны мне уж больше твои жалкие гроши. Ты перешёл порог, за которым уж нет прощения, а есть лишь справедливое возмездие Божие! — и барин широко перекрестился.

Когда палач собрался уже начать медленное изощрённое убийство, в железную дверь робко постучали. Еремей Силуанович разгневался — небольшой круг его преданных слуг, кто знал о тайной жизни хозяина, никак не мог в этот час потревожить его. За такое ослушание любой мог сам оказаться на дыбе, или примерить на шее удавку с гвоздями.

Барин подошёл к двери:

— Кто ещё? — рявкнул он по-медвежьи.

— Ваше сиятельство, никогда не посмел бы вас потревожить, но событие крайней важности. К вам пришёл весьма странный, и, как мне видится, важный господин. Он приезжий, сразу видно, не из наших краёв.

Это был один из редчайших случаев, когда слугам всё же разрешалось потревожить хозяина, если тот занят в пыточной камере. Еремей Сиуанович знал, что, коли вскроется его тайная жизнь, то от виселицы его не спасут никакие деньги. Лишь откроется, сколько человек он сгубил здесь, и всё… Ведь даже пропавшие крестьяне, которые в прошлом уходили в извоз, были тоже на его совести. Он сгубил их не за какие-то долги или огрехи. Ему нужны были жертвы, без пыток чувствовал себя разбитым, и будто его голову сжимали в прессе для черепа, а колени дробили на мелкие кусочки. А после длительной экзекуции становилось легко, хорошо, и потом мог часами играть с любимой дочкой, запуская паровоз в детской.

О любом посетителе, особенно не местном, слугам стоило тут же сообщать. Это мог быть кто угодно, но больше всего барин боялся сотрудников сыска и других представителей власти. Поэтому Еремей Силуанович не без жалости снял передник со следами запёкшийся крови, внимательно осмотрел себя, и, оставив пыточную, поднялся по лестнице. Тяжелейшую дверь он без труда распахнул и закрыл одной рукой.

Его самый преданный личный слуга был спокоен. А это значило, что внезапный посетитель, скорее всего, никакой опасности не представляет.

— Ну что там ещё стряслось? — рявкнул хозяин.

— Ваше сиятельство, к вам господин, по платью видно — иноземец. Он представился каким-то странным званием — обер-камергер, вроде бы. И сказал, что представляет некого герцога, который хочет посетить вас с визитом по одному очень важному делу. Теперь ожидает вас. Я, разумеется, не оставил его одного — с ним сейчас двое, развлекают разговорами. Не знаю, вроде бы всё чисто…

— Проверим, что за гусь. На меня посмотри, — и барин обернулся.

— Всё чисто, ни пятнышка.

— Да я ещё и не начинал. Ладно, посмотрим, кто это осмелился мне так грубо помешать… Приезжий, говоришь, с виду-то? Если какой-нибудь проходимец случайный, я вежливо провожу его. И вы все расшаркайтесь перед ним! А потом — не дайте ему далеко уйти! Ты знаешь, что делать!

* * *

Фока Зверолов был готов к тому, что в шахте ничего не видно, но надеялся на своё кошачье зрение — этот навык охотник тоже получил от прадеда Протасия. И теперь он осторожно, боясь оступиться, двигался ниже и ниже по покрытым сыпучей извёсткой ступеням и думал: кем же были старатели, пытавшиеся отыскать здесь несколько сотен лет назад золото? Насколько мог знать Фока, что в прошлом, что сейчас орудия у поисковиков драгоценного металла просты: лопата да кирка, а работа сложна до изнеможения. Здесь же, похоже, использовали какие-то невиданные не то что для прошлых веков, но и для века девятнадцатого приспособления. Удивляясь всё больше, Фока уходил в глубину, и в нос ударил едкий запах. Снова тот самый невыносимый тяжёлый дух, отголосок которого Фока Зверолов сумел уловить в далёких снах.

Ружьё держал наготове, и не зря. Лишь ступеньки окончились, и он с эхом от каждого шага двинулся по длинному круглому тоннелю, что-то большое — размером не меньше кошки, проскочило мимо сапог. Он пригляделся: крыса! Или нет? Зверь тоже замер и сидел, напоминая небольшого сгорбленного старика. Их взгляды