Увы, но такой подход, скрадывающий ноющую историческую боль панства, ведет ко многим неприятным последствиям. В частности, прошедшее и настоящее представляется в Польше в обратном виде. Поляки отожествляют себя с ушедшими поколениями до такой степени, что обиды умерших воспринимаются ими как свои собственные. Они замкнулись в себе, отгородились от мира многочисленными мифами, в которых себя видят державой времен Батория, а русских не иначе как варварами Грозного. Они истово верят: Россия — источник всех бед, что она отняла у них их судьбу и место в кругу великих держав, полагающиеся им по праву. Что именно польские земли сделали Россию империей.

— Вообще-то земли, отошедшие нам по первым разделам, — исконно русские, захваченные Польшей в моменты нашей слабости, — возразил я.

— Кроме того, империей Россию сделали скорее уж земли татарские и сибирские, — флегматично добавил Игнатьев.

— Не важно, — отмахнулся Великий князь, — польскому взгляду видится одно: что Россия заняла место, Богом предназначенное Польше. Это именно вера, подогреваемая дедовскими рассказами, проповедями в костелах, и есть уголь, питающий пламя восстания.

— То есть получается, — осторожно сделал я вывод, — что мы воюем с польским народом?

— Отнюдь, — усмехнулся Константин, — мы воюем именно со шляхтой и теми, кто считает себя наследниками таковой. В польском обществе раздел между шляхтой и холопами даже глубже, чем между русским дворянством и крестьянством. Если шляхта выше всего превозносит мифы I Речи Посполитой и восстание Костюшко, то польские холопы могут думать лишь о хлебе насущном. Панские мечты для них означают лишь еще большую нищету и бесправность. Ты выбрал верный курс, мой мальчик, — обратился он ко мне. — Если русское правление даст польским крестьянам то, чего они больше всего жаждут, — землю и волю, то не будет у тебя более надежного союзника против польской шляхты.

— Ваше Высочество, — вступил в разговор Игнатьев, — вы прекрасно изложили ситуацию в Царстве Польском, но не озвучили меры, которые считаете разумными в нашей ситуации.

— Да, да, — присоединился я к нему, — дядя, должен же быть способ окончательно примирить поляков с русским правлением?

Великий князь надолго задумался. Мы с графом напряженно ждали его ответа.

— Наши враги — шляхта и ксендзы, — нарушил наконец молчание Константин, — они непримиримы и никогда не признают нашу власть. Найдем способ избавиться от них — замирим Польшу навсегда. Однако как это сделать…

— А может быть, опустим польское дворянство до положения крестьян? — высказался я. — Шляхта и ее гонор растворятся в массе польских холопов, которых, как вы сами сказали, мы сможем привести на свою сторону.

— Не годится, — покачал головой Игнатьев, — тогда мятежные настроения уйдут глубже, вниз, в крестьянство польское.

— Да, идея не годится, — подтвердил Константин, кивая, — но зерно истины в ней есть, — задумчиво заметил он.

— А что, если отменить для польской шляхты дворянские привилегии? — снова высказался я. Идея «раздворянить» поляков мне понравилась своей простотой, не хотелось так просто от нее отказываться. — Мы оставим шляхту как сословие, и она не будет смешиваться с крестьянством, однако мы уберем знак равенства между русским дворянином и польским паном. Дворянином будет лишь тот, кто ныне находится на русской службе в чине, позволяющем претендовать на это звание. А если совместить эту идею с идеей конфискаций, — понесся я дальше, спеша ухватить вертящуюся в голове мысль за хвост, — отказав шляхте в дворянстве, мы тем самым лишаем ее права распоряжаться землей и холопами, которые должны отойти под нашу руку.[11]Что скажете?

Мои собеседники обменялись взглядами.

— Это может сработать, — выдал свое заключение Игнатьев, — мы не избавимся от шляхты, но сделаем ее бессильной. Кроме того, получим юридический повод изымать их поместья и освобождать крестьян, не вызывая сильного раздражения среди нашего дворянства, опасающегося, что решение польского вопроса будет использовано как прецедент для борьбы с ним. При этом, отдав даже небольшую часть конфискованной земли польским крестьянам, мы получим их расположение.

— Эта мера должна вызвать новые волнения в Польше, изрядно увеличив число мятежников, но, учитывая нынешнее положение дел и наши войска в Царстве Польском, думаю, мы сможем их погасить, — согласился Великий князь и подытожил: — Остаются ксендзы.

— Да, с кседзами вопрос сложнее, — кивнул, помрачнев, граф. — Основная масса польского духовенства вполне осознанно проводит агитацию и вербовку местного населения для отрядов бунтовщиков. На данный момент мы используем все формальные поводы для арестов: возбуждение к мятежу через соответствующие молитвы и организация панихид по убитым мятежникам; участие в формировании мятежных отрядов; хранение прокламаций и бумаг антиправительственного содержания; подделка документов и организация побегов; убийство военнослужащих или представителей власти; самовольный выезд за границу без разрешения властей; поддержка мятежных отрядов денежными средствами; агитация за переход военнослужащих к мятежникам; непосредственное участие в деятельности повстанческих отрядов. Но, даже при всем нашем желании, мы не можем посылать войска в каждую деревню, и в польском захолустье ксендзы чувствуют себя более чем вольготно. Подспудный страх перед церковным проклятием, сидящий в поляках, сводит на нет всю нашу деятельность.

Массовый переход польских холопов в православие — это единственный путь перебороть нынешнюю ситуацию. В данном контексте могу отметить курирующего эту работу чиновника для особых поручений при генерал-губернаторе Минской губернии Алексея Петровича Стороженко. Ему удалось организовать переход целых селений в православие через ксендзов, изъявлявших готовность обратиться в православных священников в собственном приходе.

— И каковы успехи? — заинтересовался я.

— Довольно неплохие, — отрапортавал Игнатьев. — Несмотря на то, что католическое духовенство отзывается о переметнувшихся, мягко говоря, «неодобрительно», именуя не иначе как иудами и предателями, дело идет весьма бойко. Уже есть известия о десятке приходов, перешедших вместе со своими священниками в православие. Судя по всему, наша ставка на корыстную заинтересованность ксендзов в обращении паствы в православие себя оправдывает. Среди польского католического духовенства весьма сильны традиции иезутства, потому нередко церковный фанатизм служит лишь прикрытием для личных амбиций, а ум, изворотливость и красноречие сочетаются с нещекотливою совестью и тягой к золотому тельцу.