Злющие ободранные собаки встретили их диким лаем. Одна вцепилась в подол летника Аксиньи, стала трепать беличью оторочку.

– Брысь, псина! – прикрикнул мужик, шедший по правую руку от нее, для верности пнул собаку по облезлому заду.

Семен… Он ее держал, он успокаивал, не признала она верного друга детства, ввергнутая в темноту скорби.

– Спасибо.

– Что бормочешь, Оксюшка?

– Спасибо тебе, Семен. Тебе, Параскева. Всем. – Голос ее окреп.

– Ну слава Богу, – забормотали еловчане. И сейчас не было среди них ни одного, кто злорадствовал бы над искренним горем дочери гончара, за год растерявшей всю свою любящую семью.

* * *

– Поговорить надо. – Георгий Федотов по прозвищу Заяц, одетый в одну рубаху и порты, появился на Аксиньином пороге спустя две недели после похорон.

– Ты в дом проходи. На улице не май, замерзнешь.

Зима не желала пускать юную весну на порог, жалила метелями и ядреным морозом. Старый пес Вороновых прошлой ночью издох, не выдержав затянувшейся зимы.

Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:

– Воды дай.

Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.

– Ты малого отправь на улицу, – кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.

– У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? – Под строгим тоном она спрятала улыбку.

– Ровесник, поди, моему Тошке?

– Да постарше он. Просто невысокий, худой.

– Вырастет еще… Он Федькин? Племяш, значит, твой?

– Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?

– Нет, не о нем.

Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.

– Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все…

– Сядь, раз пришел, говори. Я помогу чем смогу. Ты мне с похоронами услугу оказал, я тебе сейчас добром отплачу.

Георгий выдохнул. Присмотревшись к нему, Аксинья заметила, что он осунулся, блекло-зеленые глаза обведены темными кругами, как у человека, давно не спавшего.

– Говори ты уже!

– Не могу я больше. Не могу… Гложет меня память…

Речь Георгия, исковерканная по божьей милости, была бурной мешаниной. Сейчас, когда чувства захлестнули его, Аксинья с трудом понимала горестные слова.

– Мочи нет. Рвется наружу, рассказать надо… Ульяна всему виной.

– Уж полтора года, как Ульяна умерла… Пора отпустить ее.

– Она меня, ведьма рыжая, не отпускает. Веришь, нет – каждую ночь снится.

– Нет ее на этой земле, Георгий. Ты понять должен. Новая семья у тебя, Марфа ребенка ждет.

– Рассказала она тебе… Знаю я, этим местом знаю, что померла давно Ульянка, – Заяц постучал по русой, коротко стриженной голове. – А тут, – стукнул в грудь, – совсем другое…

– Ты спишь худо?

– То ли сплю, то ли нет… Марфа на сундуке теперь… Со мной спать боится. Будто изувер я какой… Говорит…

– Что говорит?

– Душил я ее.

– Во сне?

– Да. Не она мне виделась, Ульянка окаянная. Думал, сейчас придушу ее – и освобожусь. Постоянно со мной грех этот…

Аксинья вздохнула. Не обладает она чарами, чтобы в такой беде помочь.

– А как узнала Ульянка, что Марфа тяжелая, покоя мне нет. Говорит, что мальчик родится. Каждую ночь просит ребенка в честь нее назвать Ульяном… Дурацкое имя. Мол, смотреть за ним буду. А сама улыбается так… знаешь, как она могла, злорадно так… злобно… Боюсь я, как бы чего с Марфой, с ребенком нашим не сделала.

– Георгий, нет ее. Умерла. Давно в земле лежит. И прах истлел.

– Нет, есть. Мстит она мне. И месть та не пускает Ульянку.

– За что мстить-то?

– Убил я ее, Аксинья. – Георгий поднял на нее глаза, и по серьезному взгляду его Аксинья поняла, что он сказал правду.

– Как убил-то?.. Не верю…

– Лестница ветхая в подполье нашем… Я ступеньку последнюю приколотить должен был… А я не приколотил, так оставил. О чем думал, сам не знаю. Одно помню хорошо: хотел наказать ее, гадюку. За любовь к Григорию. За бесстыд- ство ее.

Потрескивал огонь в печи, Нюта яростно трясла погремушкой, прислушиваясь к грохоту перекатывающихся горошин. Аксинья не знала, что ответить горестно поникшему мужчине. Как утешать его, чем оправдывать?

– Не пошел я тогда в подпол, в тот день. Тошку из дому услал. Ульяну отправил. Чтоб она… Потом испугался, кричу: не ходи… а она поет и спускается по лестнице. Крикнула. И все. Я-то пошел в подпол… Гляжу… Она на полу. Живая еще, лежит, волосы рыжие ее… Глаза такие жалючие… Наверх поднялся. Не знаю, сколько сидел. Потом людей позвал.

– Ничем ей нельзя помочь было, Гоша.

– А ты откуда знаешь? Может, выходили бы ее… А как бы я с ней жил, ненавидя ее? Проклятая потаскуха. – Георгий закрыл лицо ладонями.

– А ты знаешь, я бы на твоем месте…

– Что?

– Так же сделала.

– Значит, мы с тобой грешники. Убивцы.

– Я грешница еще та, – невесело усмехнулась Аксинья. – Сам знаешь.

– Я воды принес, – в дверь просунулся грязный нос Матвейки.

– Неси.

Мальчишка ударом ноги открыл дверь, две полные кадушки расплескивали воду. Матвейка поставил кадушки у порога, громко выдохнув. Заяц внимательно следил за мальчишкой, который подхватил ведра и затащил их в клеть.

– Пойду я, Аксинья.

– Ты погоди. Вот, пустырник, валериана, душица. Спать будешь лучше. А по поводу остального… Читай молитвы, нет иного спасения. И не мне тебе об этом говорить…

– Благодарствую. Аксинья, ты у Гречанки мудрости училась… Много ведь знаешь…

– Не ведаю, о чем ты. До встречи. – Аксинья выпроводила Зайца, резко захлопнула дверь. Совсем не о том вспомнил он, напугав ее до глубины души.

Вечером она не выдержала. Вытащила «Вертоград», нашла нужную страницу в самом конце старой книги и прочитала вслух:

– А ежели посля отхода в мир иной дух женщины является мужу, детям али знакомым, надобно на могиле ее прочесть следующие строки…

Нельзя будить старые слова. Ничем хорошим не закончится.

Солнце вырвалось из студеного плена, и на пермскую землю обрушилась весна. Снег чернел и превращался в рыхлые кучи, быстро исчезавшие под яркими лучами светила. Начали свои задорные переклички воробьи, собаки обрывали веревки и цепи, устраивали беспорядочные свадьбы на стыд девкам и потеху парням.