– Чем же я помогу тебе?

– Брат твой Никашка… Пусть вспашет десятины мои да посеять поможет.

Параскева вздохнула, всплеснула полными руками.

– Мы сами голь перекатная, у Якова выпросили коня. На два денька всего, и сами не успеем.

Георгий Заяц успокоил:

– Немного обожди, со своим разберусь, все сделаю.

Да нет покоя, поздно будет, уйдет время, природой предназначенное для посева семени во влажную, готовую принять землю. Снедала тревога Аксинью, тревога, неподвластная терпению и смирению.

Игнат в кузне занят целыми деньками, да еще свой надел пахать надобно. Не пошла к нему на поклон Аксинья. Змея Зоя костьми ляжет, но запретит мужу помогать ведьме.

Один человек во всей Еловой готов Аксинье помочь. Да не пойдет к нему Аксинья. Зубы стиснет, да не пойдет.

Вся Еловая, все семнадцать изб, вытянулись вдоль Усолки на возвышении. Талая вода стекала в реку, предохраняя деревню от затопления. Прижались друг к другу дворы, меж домами по две сажени, не больше, дворовые постройки сомкнулись плечами. Во дворах клети, сараюшки, сенники, гумно, хлева… У кого ворота добрые, со вкопанными столбами, башенками, резным узором в навершии, у кого покосившиеся да невысокие. Возле дома кто-то посадил черемуху, рябину, смородину или березку. За двором растянулся огород, капустник с грядами, куда бабы с детишками скоро высадят репу, редьку, капусту, бобы да горох, морковь да свеклу, лук да чеснок. А за огородами широкой полосой пошли десятины пахотной земли, ограниченные лесом. Чем больше мужчин в семье, тем надел шире; чем напористей хозяин, тем лучше земля.

Когда Аксинья изнемогала в схватках, производя на свет Сусанну, пожар с юга подобрался к Еловой, пощадил деревню, но превратил лес в обугленные стволы. С каждым годом полоса возделываемой земли все шире, она вгрызается в лес, каждый хозяин стремится отвоевать землю, растащить черные пни, перекопать удобренный золой дерн.

Третий день посевная в Еловой. Третий день Аксинья места себе не находит. В памяти заветы отца: нельзя семью без ячменя да овса оставить. Скотина зиму не переживет. Бьется в голове дума, сна лишает.

Уже кончился полный работы день, в печи томится скудный ужин, а Аксинья, надев высокие материны сапоги, пошла на поле. Сине-вишневые сумерки сгущаются над Еловой, воздух чист и свеж. Вдалеке тенькают синицы, копошатся на вывернутой земле скворцы, сливаясь с черной землей.

Ни с чем не сравнить запах весны. Благоухание распаханной земли, что доносится до Аксиньи. Она наклонилась, погладила зеленые иголки озимых, прошептала:

– Только на вас, родимые, надежда.

– Бу! Испугалась? – Вымазанный сажей Семен загоготал, довольный тем, что поймал соседку, застал врасплох.

– Испугалась.

– Чего грустная такая?

– Смотри, – обвела рукой Аксинья. Справа темнел перепаханный надел Зайца, слева – земля Семена. А посередине обветренной, иссохшей полосой – владения Аксиньи.

– Да, этак ты, подруга, с голоду помрешь. И детишек угробишь. Почему ко мне не пошла на поклон?

– Сам знаешь.

– Перестань ты. Оксюшка, глянь на меня.

Давно уже никто не звал ее детским именем, давно не слышала она такой нежности в голосе.

– Семен…

– Слушай, егоза. Что было, быльем поросло. Ты соседка моя добрая, в детстве дружили мы. Что промеж нас потом было, забудь.

– А давеча…

– Много пива я выпил, озорство взыграло. Нет у меня к тебе ничего…

– Ты прости, слышала я, как мать твоя ругалась…

– Дура она, хотя нельзя так про мать… Нет ничего у меня к тебе. – Высокий Семен склонился к Аксинье.

Травянисто-зеленые глаза в обрамлении светлых ресниц смотрели на нее задумчиво. На щеках чернели полосы сажи, и Аксинья уже смочила палец, чтобы стереть их, да в последний момент одумалась.

– Устал ты, Семка. Иди домой. – Аксинья вспомнила, как целую жизнь назад любила считать веснушки на его облупленном что зимой, что летом носу. Раз, два, три. Четыре, пять… Потом Семен пытался ее поцеловать. Она с довольным визгом от него убегала. Счастливое время.

– Я помогу тебе. Ты не печалься, Оксюша.

Взяв под уздцы пасшегося в отдалении жеребца, Семен пошел домой быстрым, упругим шагом. Будто не провел целый день на поле. Раздался в плечах Семен, заматерел, ушла нескладность, хотя ноги-руки остались длинными. Что-то екнуло в сердце далеким сожалением. Все придумала себе Аксинья. Ушла в прошлое былая страсть нескладного Семки к смешливой румяной Оксюше. Постарели они, пережили многое. Теперь, когда мать и жена Семена поймут, что нет в Аксинье угрозы для их семьи, все наладится.

Еще ночные тени клубились по земле, а петух уже звонким голосом возвестил о приходе нового дня. Аксинья выпростала из-под одеяла холодные ноги, сунула их в овчинные опорки, подавила зевок. Тело болезненно отозвалось. Будто не спала, а корчаги всю ночь таскала.

Со стыдом вспомнила свой сон, нечистой силой насланный. В том сне считала она веснушки, да не на носу, а на самых срамных закоулках тела. И много чего еще непотребного делала под покровом ночи. Внезапно взошло солнце, и увидела она, что вокруг толпой стоят еловчане. Да все. И живые, и умершие. И смотрят укоризненно мать с отцом, и ухмыляется довольно Ульяна. Внезапно свело ноги судорогой, подкосились они, упала на мокрую землю. Посмотрела Аксинья – муж Григорий ударил хлыстом.

Крикнула. Проснулась. Долго пялилась в немую темноту, ощущая биение встревоженного сердца.

Ноги свело судорогой и в жизни. С трудом наступая на правую ногу, Аксинья похромала к печи. Открыла трубу, подожгла лучину. Сухие дрова быстро занялись, осветив желтыми всполохами избу. Охая, Аксинья подошла к поставцу. Нашла искомый пузырек, открутила, сморщилась, уловив смрад, намазала ногу.

Встала на колени перед иконами. Попросила Богородицу о милосердии и прощении грехов. С внутренним страхом посмотрела на Иисуса Христа. Он не столь жалостлив, как Матерь, не простит скверны и блуда. Видно, нутро у нее, Аксиньи, гнилое, раз чуть ли не каждую неделю видятся ей сны, навеянные страхом и похотью. Каждое утро и вечер молилась она, как сказал отец Сергий. Молилась истово. Но сны не уходили, уползали они в подполье мокрицами, чтобы в свете луны выползти наружу и будоражить Аксинью.

– Святой Николай Чудотворец, защитник и благодетель. Очисти мою душу от приставучей зависти… – Святой снисходительно смотрел на грешницу.

Даруй покой. Ради детей.

Аксинья поднялась с колен, озябших на холодном полу. Матвей похрапывал, словно медвежонок, на печи, рядом у стенки сопела носом Нюта. Пусть спят, детский сон сладок, как свежий хлеб.

В клети ждала хозяйку деревянная миска с закваской. Аксинья поставила ее у печи, чтоб согрелась, набралась живительного тепла. В избе сразу распространился тот духмяный аромат, что присущ закваске на сушеной ягоде и цветочном меду.