Двадцатичетырехлетняя Люба, обойдя своим вниманием бабушку, Надежду Григорьевну, вдруг спохватилась и вспомнила, что она — хозяйка:

— Не хотите ли, бабушка, ветчины?

— Да кто же, Люба, ветчину после окончания обеда ест?

Вмешивается отец, Сергей Константинович:

— Ты бы должна была предложить ветчину бабушке раньше, до обеда. И обыкновенно принято угощать ветчиной… в виде закуски.

— Да я считаю, что это всё равно. Я думала, что окорок стоит на столе… и что, может, бабушка хочет… Да и зачем же предлагать… Всякий берёт, что хочет… А по моему мнению, если есть ветчина, пусть и едят, а я не… хочу угощать… и…

Бабушка смотрит удивлённо и строго.

— Однако ты своего соседа, господина Пешковского, угощала всё время и считала это нужным, а меня не считаешь нужным угощать?

Ехидная реплика младшего брата Миши:

— У них теперь всегда так — по-новому.

И тут-то подключается Макс, ущипнув Мишу под столом:

— Мне кажется, что, собственно говоря, окорок составляет неотъемлемую часть пасхального стола и потому Люба права, не угощая бабушку ветчиной. Во время Пасхи принято окорок есть и до и после обеда — когда угодно. Что же касается до Пешковского, то его необходимо угощать или, по крайней мере, напоминать ему, что перед ним стоит окорок, а не что-нибудь иное, а то он, по рассеянности, может принять ветчину за труп и начать её анатомировать.

Сергей Константинович, оценив ход:

— Браво, браво, Макс! Ты настоящий адвокат, видимо, это, готовишься к профессии юриста. У тебя язык хорошо подвешен. И ты можешь говорить, не стесняясь обстоятельствами.

Вставляет слово и другой дядя поэта, Григорий Оттобальдович Глазер, бывший архитектор:

— Да, когда он говорит, остальным нужно только молчать и поучаться.

Однако бабушка не сдаётся и «поучаться» не желает:

— Хотя вы, Сергей Константинович, конечно, в университете не учились и поэтому сравнительно с ними человек необразованный, а они ведь себя теперь очень умными считают, и вот вы говорите, что Макс хорошо говорит, а вот наша Кикимора, с которой Макс занимается, говорит, что он не умеет говорить — заикается или не выговаривает там чего — я уж не знаю. Пересказывать, словом, не может.

Сергей Константинович, умиротворяюще:

— Ну, это, может, он там конфузится, а тут в кругу своих…

Действие это происходило, судя по всему, 5 апреля. А вот ещё одна сцена, в которой участвуют та же бабушка, Макс и некто, обозначенный «Г.» (Гриша, возможно, Григорий Оттобальдович). Здесь Волошин в ином качестве: «Макс — философ». «Накатывает» вновь бабушка:

— Макс, что же это ты и на урок в блузе ходишь?

— Да, а что?

— Да так… Странно, по-моему, не идёт.

— Почему же — ведь это гимназический костюм. Разве то, что было для меня в прошлом году совсем прилично, сделалось теперь неприлично?

В разговор вступает Г.:

— Почему же тебе в таком случае не надеть матросской рубашечки и не ходить в таком костюме?

— Зачем же? Это маскарад. Я рядиться вовсе не хочу, а надеваю то, что мне удобно.

— Удобно! Ему удобно! И потому он будет ходить в неприличном костюме.

— Этот костюм вовсе не неприличный. Его, во-первых, все гимназисты носят, а потом ведь и граф Толстой такую же блузу носит.

— Граф Толстой! А?! Сравнивает себя с графом Толстым. Макс и граф Толстой! Скажите, пожалуйста! Да ты сперва дорасти до графа Толстого. Графа Толстого все знают, и Катька, вот, графа Толстого знает. Вон он там «Галку» написал — и Катька читала. А ты попробуй-ка написать «Галку». Граф Толстой носит! Носит у себя дома, а когда нужно в гости ехать, так и он сюртук надевает.

— Однако ведь моя блуза ущерба никому не приносит. Кант говорит, что то действие безнравственно, которого нельзя обобщить, а между тем, если вы себе даже представите, что все люди оденут блузы, от этого никому неприятностей не произойдёт. Следовательно, блуза ничего ужасного не представляет.

— Ну вот ещё — Кант!.. Гимназическая блуза и Кант. Педант немец, который никогда не вылезал из вицмундира!.. — и т. д.

Итог дискуссии подводит развязавшая её бабушка:

— Это уж у них в роду — и мать его также эксцентрические костюмы любит. Я помню, когда она только что вышла замуж, то упросила Александра Максимовича сшить ей русскую рубашку и шаровары для гимнастики — ну а потом и начала всё время так бегать. Александр Максимович, конечно, был этим недоволен.

Что ж, по поводу одежды Волошину ещё столько предстоит услышать! А сколько будет сказано за глаза…

И, наконец, третье действие. Точнее, это уже монодрама: «Макс — теоретик-моралист». «Общего критерия нравственности не существует и существовать не может: он изменяется сообразно духу времени и индивидуальных особенностей отдельного человека. Единственное правило нравственности — это страстное познание истины и стремление честно провести то, что считаешь истиной, в жизнь.

Что есть истина? Каждый понимает её по-своему, хотя все идут одним путём. Этот путь — познание, т. е. наука. В этой разности познания и лежит суть общественной жизни — борьба: каждый борется за свою истину и этим исполняет долг перед обществом» (из «Записной книжки» за 1898 год).

Ну и чтобы завершить эту литературно-философско-драматургическую композицию, дающую представление о Волошине, только перешагнувшем двадцатилетний рубеж, приведём здесь стихотворение «Доля русского поэта», написанное в том же году.

Стихотворение не закончено. А тема «русского поэта» и его «тёмного жребия» — только начата. Она станет одной из главных в творчестве Волошина, где-то с конца 1900-х годов.

Вернёмся, однако, вместе с поэтом в университет. Всё пока идёт довольно буднично, монотонно, бесконфликтно. Макс учится, ходит по театрам, 17 декабря 1898 года смотрит чеховскую «Чайку» в Художественном. По некоторым данным, на этом спектакле присутствовала и будущая жена Волошина Маргарита Сабашникова. Но «цельность несознанного счастья» ещё не перешла в «тихий синий свет» общей «сказки». Они познакомятся только в 1903 году.