— Это он виноват… со своим писаньем.

— Чего-чего?

— Это было просто… не важно. — Оннахмурился. — Слышишь барабаны? Это она. Пошли.

Я взял у Захлера поводок его монстра, потом еще двоих ипотянул всю троицу от тележки с кренделями, испускающими пахнущие солью исвежим хлебом волны жара.

— Думаешь, Перл одобрит эту барабанщицу?

— Уверен. Перл разбирается в талантах, а эта девушкафотличная.

— Но она ведь играет на улице, Захлер? Может, бездомнаяили что-то в этом роде.

Он фыркнул.

— По сравнению с Перл мы с тобой практически самибездомные. Ты видел ее жилище?

— Да, я видел ее жилище.

И до сих пор ощущал исходящий из каждого угла запах денег.

— А ведь там еще была и лестница. Значит, есть и другиеэтажи.

— Конечно, Перл безумно богата. И предполагается, этодолжно убедить меня, что она согласится иметь дело с бездомной барабанщицей?

— Нам неизвестно, бездомная эта девушка или нет, Мос.Короче, вот что я хочу сказать: раз Перл может иметь дело с тобой и мной,значит, она не сноб.

Я пожал плечами: мне не нравится слово «сноб».

— Тебя все еще задевает то, что она сделала сриффом? — спросил Захлер.

— Нет. Я покончил с этим, как только освоился с идеей,что все шесть лет репетиций спущены в туалет.

— Чувак! Ты все еще переживаешь.

— Нет, говорю же тебе.

— Послушай, я понимаю, это больно, Мос. Но благодаря еймы станем чем-то гораздо большим!

— Я въехал, Захлер.

Я вздохнул, уводя своих псов от тележки с хот-догами.Конечно, вчерашняя репетиция причинила мне боль — но то же самое испытываешь,если делаешь татуировку, или глядишь на великолепный закат, или играешь, покапальцы не начнут кровоточить. Иногда просто нужно оставаться на месте и терпетьболь.

Перл задела меня за больное место, но она умеет слушать исмогла услышать сердце большого риффа. И она не делала ничего такого, что несделал бы я, если бы слушал. Мне понадобилось шесть лет, чтобы вычислить то, начто у нее ушло шесть минут. Эта мысль заставляла меня съеживаться. Это ивпечатление, которое она произвела на Захлера. Он только и говорит о том, какаяона необыкновенная, как она сделает нас чем-то гораздо большим, какраспрекрасно все пойдет дальше. Как будто все эти годы, пока мы играли вдвоем,были потрачены зря.

Захлер втюрился в Перл, это очевидно. Но если бы я высказалэту мысль вслух, он просто испепелил бы меня взглядом. И кстати, о потраченномзря времени: девушки вроде Перл с такой же степенью вероятности могутзаинтересоваться парнями вроде нас, с какой собаки Захлера способны утянуть егона Луну.

— Ладно, мне казалось, ты говорил, что она барабанщица.

— Что? — Захлер попытался перекричатьгрохот. — По-твоему, она не барабанит?

— Ну, у нее есть барабанные палочки. Но я думал, что убарабанщиков должны быть барабаны.

Я покачал головой, стараясь удержать трех своих любопытныхсобак от того, чтобы юркнуть в толпу восхищенных туристов, завсегдатаевТаймс-сквер, и праздношатающихся копов, окружавших женщину.

— Да, только представь себе, что бы она делала, если быу нее были барабаны. Вслушайся, какие звуки она извлекает из этих банок из-подкраски.

— На самом деле это ведра для краски, Захлер.

— Какая разница?

Я вздохнул. Рисование было одной из моих краткосрочныхработ, продлившейся недолго, потому что вам просто указывают, какие цветаиспользовать, а не предоставляют решать самим.

— Банки из-под краски — это металлические контейнеры, вкоторых краска продается. Ведра для краски — это пластиковые емкости, в которыхкраску размешивают. Ни те, ни другие не являются барабанами.

— Ты только вслушайся, Мос! Звук у нее потрясающий.

Мой мозг уже вслушивался, в то время как рот по привычке иот общего раздражения продолжал говорить Захлеру неприятные вещи… и женщинадействительно выдавала потрясающий звук. Вокруг нее стояли ведра для краскивсех размеров, какие только можно купить, некоторые друг на друге, некоторыедном вверх, некоторые на боку; получилось что-то вроде огромного пластиковогоксилофона.

Мне понадобилась минута, чтобы понять, как ведра для краскимогут обладать такой мощью. Она расположилась прямо на решетке подземки и,таким образом, имела в своем распоряжении огромное, создающее эхо пространство.Ее темп точно соответствовал по времени накатывающему снизу эху — как будтопризрачный барабанщик повторял каждый удар, который она делала. Наклонивголову, я услышал и других призраков: более быстрое эхо от стен вокруг нас и отбетонного навеса над головой.

Это было похоже на невидимый барабанный хор, безо всякихусилий направляемый из единого центра. Ее палочки грациозно колотили по битомубелому пластику, бесчисленные длинные черные косички взлетали, глаза быликрепко закрыты.

— Она по-настоящему глупая, Захлер, — вынужден былпризнать я.

— Правда?

— Да. В особенности если бы мы смогли перестроить подэтот уголок Таймс-сквер каждое место, где будем играть.

Он испустил рассерженный вздох.

— Что, все эти эхо? Ты никогда не слышал о цифровыхустройствах задержки?

Я пожал плечами.

— Это не одно и то же. Так сильно не получится.

— А нам и не требуется так сильно, Мос. Она нам нужнане в качестве солиста-барабанщика; она нам нужна в качестве небольшого, нохорошо вписывающегося в группу элемента. Ты что, ничего вчера не понял?

Я сердито уставился на него. Гнев, который, как казалось, ясумел загнать вглубь, снова вспыхнул во мне.

— Да понял: что ты липнешь к любой цыпочке, котораяумеет обращаться с инструментом. Даже если это всего лишь ведра для краски!

Челюсть у него отвисла.

— Чувак! Это совсем не глупо! Ты сам только что сказал,что она потрясающая. И понимаешь, что Перл тоже фотличная. А теперь получается,это я к ним липну?

Я отвернулся. Мысли эхом рикошетили в мозгу, словно черепвнезапно опустел и тоже выложен изнутри бетоном. «Стратокастер», который немой… другие гитары, которые я не могу себе позволить… то, как Перл разрушилабольшой рифф… и теперь эти ведра для краски… слишком многое навалилось запоследние сорок восемь часов, чтобы вот так запросто перестроиться.

Я почти хотел, чтобы мы снова просто остались вдвоем сЗахлером. Мы были похожи на команду, отстающую от остальных на сто очков, безовсякой надежды завоевать что-либо, — и потому могли просто играть в своеудовольствие. Однако Перл изменила ситуацию. Все висело в воздухе, а теперьвдруг рухнуло, и сейчас имело значение только то, как это произошло.