Пять лет спустя произошли три события, которые помогли мне избавиться от внутреннего конфликта.

В октябре 2013 года у меня состоялся резкий разговор с Дэвидом Судзуки на заседании совета его фонда в Ванкувере. Судзуки — генетик из Канады, более сорока лет он выступает на научно-популярных радиопередачах и телешоу. Он выдающийся эколог и один из самых уважаемых публичных людей в стране. В тот момент он оказался в эпицентре противостояния экологов, компаний — производителей ископаемого топлива и федерального правительства. Спор шел о том, как Канада должна реагировать на изменение климата, в частности в связи с высоким уровнем выбросов углекислого газа на раз­работках своих нефтяных месторождений.

Перед встречей я прочитал одну из речей Судзуки, в которой он заявил, что согласится взаимодействовать с главами Ассоциации нефтяных компаний, только если они примут «определенные базовые принципы», например, о том, что «все мы живые организмы, поэтому к нашим базовым потребностям в первую очередь относится потребность в чистом воздухе, воде, почве, энергии и биологическом разнообразии»[22]. На мой взгляд, выставлять предварительное согласие с принципами в качестве условия ведения диалога было неразумно и непродуктивно, и я упрекнул в этом Судзуки. Но, с его точки зрения, в отсутствие такого согласия его участие не имело смысла и ему было бы полезнее направить свою энергию на мобилизацию политического и общественного мнения в поддержку своих принципов.

Наш короткий спор поразил меня. Я много раз слышал подобные аргументы от других людей в другом контексте: принципы, которых они придерживались, верны и должны быть признаны с самого начала в любом сотрудничестве. Я всегда с уверенностью отметал эти аргументы, потому что споры из-за принципов обычно и становились причиной неудачных переговоров. На мой взгляд, согласия можно достичь только через участие в переговорах, а не до их начала. Но я не мог проигнорировать вызов Судзуки, потому что то, на чем он настаивал, звучало верно, да и сам я относился к нему с глубоким почтением — словом, мне было нелегко проигнорировать его точку зрения.

Я начал понимать, что самоутверждение и взаимодействие — это скорее этапы на пути к достижению прогресса в сложных ситуациях, а не противоречащие друг другу способы его добиться, и оба они правомочны и необходимы. Различные формы самоутверждения: дебаты, кампании, соперничество, вражда, демонстрации, бойкоты, иски, жестокие столкновения — все это часть любой истории системных изменений. Самоутверждение и противостояние неизбежно создают раскол и конфликт. Но я думал, что, возможно, некоторые люди и организации могут само­утверждаться, пока другие взаимодействуют. Я слышал, что активисты называют разные роли в борьбе за реформы кабинетной и полевой работой. Я надеялся, что подобная иерархия полномочий означает, что, пока одни занимаются самоутверждением, я смогу заниматься взаимодействием в моей зоне комфорта.

В начале декабря 2013 года я вернулся домой, в ЮАР. Несколько дней спустя умер Нельсон Мандела. Недели подряд местные и международные газеты публиковали некрологи и воспоминания о его жизненном пути и наследии. Я также описал свои впечатления о его жизни, с которой оказалась переплетена и моя собственная. К 2013 году социальные и политические отношения в южноафриканском обществе стали более сложными и менее доброжелательными; многие начали по-другому оценивать результаты «волшебного» перехода 1994 года, которым руководил Мандела.

Так как это случилось вскоре после моего спора с Судзуки, я вдруг понял, что, сосредоточившись на попытках Манделы достичь своих целей через взаимодействие и диалог с оппонентами, я не обратил внимания на его попытки достичь тех же целей путем самоутверждения и борьбы. До того как этот выдающийся борец с апартеидом попал в тюрьму, он возглавлял несанкционированные демонстрации и другие кампании против правительства; он ушел в подполье и тайно выезжал за рубеж, а также стал первым командиром вооруженного крыла партизанского Африканского национального конгресса (даже в 2007 году лидерам ANC все еще отказывали в получении виз на въезд в США на том основании, что они были членами террористической организации). После того как Манделу освободили, во время переговоров, предварявших выборы 2004 года, а также во время своего президентства, он не раз подавлял своих оппонентов, чтобы протолкнуть свои инициативы.

Теперь, когда сложилась более целостная картина лидерства Манделы, я понимал, что он четко представлял, как и когда нужно взаимодействовать, а когда следует отстаивать свои права. Невероятное преображение ЮАР стало возможно благодаря Манделе и другим людям, прибегавшим как к самоутверждению, так и к взаимодействию. Размышляя о той роли, которую я сыграл в данном деле, я осознал, что видел только часть картины, ту, в которой физически принимал участие: хотя обычно я лично встречался с теми, с кем работал, на переговорах, организованных для того, чтобы помочь им вести диалог, многие из них вне совещаний большую часть времени сражались друг с другом. Фактически именно это противостояние и делало диалоги, которые велись на наших встречах, такими результативными. Однако теперь я сомневался в том, можно ли в самом деле, как я надеялся, разделять взаимодействие и самоутверждение.

Позже, в Таиланде в мае 2014 года, после месяцев жестоких столкновений по сценарию «Мы принуждаем» военные совершили переворот. Одних моих тайских коллег возмутили их недемократические методы. Другие испытали облегчение от того, что дальнейшая эскалация насилия была остановлена, они надеялись, что жесткая военная власть сможет ввести новые правила, которые позволят реализовать мирный сценарий «Мы сотрудничаем».

Я не мог точно сказать, с какой из позиций полностью согласен. Мне были понятны недостатки и опасность, которые несло военное руководство. Но я также понимал импульсивное желание хунты ввести упорядоченные и мирные переговоры: они подавляли самоутверждение, чтобы открыть путь взаимодействию.

Этот экстремальный пример предоставил мне последний кусочек головоломки, над которой я бился. Как я мог не видеть этого раньше: переворот был логическим результатом сотрудничества, на котором я сосредоточился после Mont Fleur. Признавая только гармоничное взаимодействие и отказываясь от хаотичного само­утверждения, мы начинаем душить социальную систему, в которой существуем. Вот что Аренас пыталась донести до меня шесть лет назад в Гватемале.

В напряженном сотрудничестве нельзя исключительно взаимодействовать или самоутверждаться — нужно найти способ делать и то, и другое.

Необходимость как самоутверждаться, так и взаимодействовать приводит к тому, что мы признаем приоритет «блага целого» — не важно, это целое наша команда, организация или страна, — неразумным и недопустимым.

Все социальные системы состоят из многочисленных целых, которые представляют собой части больших целых. Писатель и журналист Артур Кёстлер придумал термин холон для обозначения того, что одновременно может быть и частью, и целым[23]. Например, человек сам по себе целое, но он же и часть организации, которая тоже целое, а организация — это часть отрасли и так далее. Каждое из этих целых обладает своими потребностями, интересами и амбициями. Каждое целое может быть частью множества больших целых.