надоел своими причитаниями да жалобами — сил нет. До чего дошло — я в эту часть леса без нужды особой ходить перестал. А еще, я так понимаю, ты и с другим подземным сидельцем мне нынче пособишь. Верно ведь?

— Вы про гребешок и кольцо? — уточнил я. — Да?

— Не знаю ничего ни про то, ни про другое. — Сдвинул брови старик. — Я про ведьмин тайник речи веду. Ты же по его душу нагрянул?

— По его, — подтвердил я. — Да вот перепутал одно с другим, понимаете ли. Принял этот клад за тот. Приходится теперь копать, не оставлять же его здесь.

— Слушай, Хранитель, а у меня, кроме этих, еще один клад есть! Давай ты и его заберешь, а? — Хитро прищурил глаз лесной хозяин. — Одним махом всех троих! И тебе прибыток, и мне облегчение!

— Не советую, — влез в беседу клад. — Тот старик с опушки очень злой, от него хорошего не жди! Кровь на нем, с нее он и силу тянет.

— А ну цыц! — рассердился лесовик. — Тебе слова не давали!

— На крови, значит. — Я снова взялся за лопату. — Плохо.

— Разбойное то злато, — признался лесовик. — Озоровала одно время в этих краях ватага, люди в ней лихие собрались все как один, кровь лили как водицу, свою жизнь в копейку не ставили, а чужой и вовсе цену не назначали. Их это казна, ее атаман в моем лесу спрятал опосля того, как всех своих дружков щурь-травой уморил. Может, делить нажитое на всех не пожелал, может, еще почему, мне то неведомо. Спрятал и ушел, да так и не вернулся. Видать, наткнулся на заугольника почище его самого, сила силу завсегда ломит. А казна так тут и лежит, смердит, что куча дерьма, корни деревьев злобой своей подъедает. И ведь чем дальше, тем больше чернота по опушке ползет. Обычный человек ее не увидит, разве что только мураши ледяные по коже у него пробегут да померещится, что в спину кто-то зыркнул, но я-то все примечаю да чую. Мне в моем лесу такого не надо. Хранитель, забери его себе, а я в долгу не останусь.

— Почтенный… Как вас по имени-отчеству? — Я снова воткнул лопату в землю и повернулся к лесовику.

— Фрол Евграфыч, — с достоинством ответил он.

— Почтенный Фрол Евграфыч, ни о каких долгах речь идти даже не может, — заявил ему я. — Ваши сородичи, лесные хозяева, мне жизнь столько раз спасали, что это я вам всем по гроб жизни обязан. И клад этот я непременно из вашего леса уберу, даже не сомневайтесь. Единственное — не сегодня. Не хочу я показывать злато-серебро, тем более такое, той, кто меня у леса ждет. Вы же поняли, о ком речь идет?

— Тоже верно. — Огладил бороду лесовик. — У Марфуты глазок смотрок, она все примечает. А коли что понравится, так непременно под себя подтянуть пожелает.

— Марфута. — Я ткнул лопатой в землю и с удовлетворением услышал, как штык скрежетнул по металлу. — Во как вы ее!

— Так она по моему лесу ишшо мелочью голозадой бегала, — усмехнулся Фрол Евграфыч. — И сестрицы ее тоже. Деревня тут раньше стояла, Вязино звалась, они все отсюда родом и есть.

— Сестрицы? — окапывая по бокам довольно-таки приличных размеров сундук, уточнил я. — Хм-м-м… Только про Аглаю слышал вроде.

— Трое их народилось, одна за другой, — сообщил мне лесовик. — Трое. Прасковья, Марфута да Аглая. Матерь ихняя на последней, Аглае, надорвалась да от горячки родильной в могилу сошла, ей даже Анисья-старица, бабка Марфутина, помочь не смогла, хоть и знающей ведуньей была. Ко мне приходила, мандрагыр-корень просила, и дал бы я ей его, да откуда взять, коли нету? А через десяток лет и старшенькая, Прасковья, за матерью отправилась. Только, значит, она в возраст вошла, только Анисья начала ей знания да наследие передавать, как сгинула Парашка, будто и не жила вовсе. Куда, чего — неведомо, как ни искали ее следы, все без толку. Да и так ясно было, что нет ее более на свете. Вот так Марфута старшей и стала, только толку с того — чуть. Бабка ее к себе близко не подпускала, видно, недоброе что чуяла, даже для их племени через край бьющее. Или подозревала чего. Прасковью она сильно любила, более остальных, а Марфуте-то завидно, поди, было.

Полагаю, небезосновательно. Убрать сестру, стоящую на дороге к власти и силе, вполне в стиле Марфы Петровны. Да и история с младшенькой в свете этого рассказа заиграла новыми красками. Как-то начал я сомневаться в том, что она сама внезапно постарела и умерла. Чую, помогли ей по-родственному.

Впрочем, это точно не мое дело. Я не полиция нравов и не гражданский суд.

Слушая рассказы лесовика, я наконец-то закончил выкапывать клад, отчистил потемневшие от времени бока сундука от глины и даже сбил напрочь проржавевший замок с петель.

— Открывай! — нетерпеливо потребовал клад. — Отпускай меня!

— Свободен, — разрешил я. — Проваливай.

Крышка скрипнула, в свете фонарика сверкнули камни украшений, которых в сундуке имелось изрядное количество, и это не считая всего прочего, вроде пары золотых блюд, приличных размеров креста того же металла и просто монет. Неплохо поживился в Москве Антуан Жан Огюст Анри Дюронель, надо признать. От души погулял. Не знаю уж, какой он был полководец, но в грабежах месье толк явно знал.

Как всегда в таких случаях, глаза затянула пелена, предшествующая показу неизбежного ретрофильма. Впрочем, на этот раз пелена выступила его частью, оказавшись дымом канонады. Понятия не имею, какое именно сражение разворачивалось передо мной — то, что случило под Городечно или под Миром. А может, это была сама Бородинская битва? Нет, нет, положительно не знаю. Дым, орудия, бьющие чуть ли не в упор по мерно шагающим к ним полкам, наша казачья лава, сцепившаяся в жестокой схватке с наполеоновскими уланами, десятки мертвых тел да кровь на траве — вот и все, что я смог разглядеть.

Следом мне показали Москву, старую, низкую, деревянную, ту, которую после называли «допожарной». И горожан, которые передали офицеру в эполетах увесистый узел, содержимое которого наверняка большей частью перешло в выкопанный мной сундук.

И снова Москва, но уже в огне и дыму. Следом за тем я увидел разбитую колесами грязную осеннюю дорогу, которую месили сапогами недавно еще бравые солдаты императора, после лес, яму и…

— Всё-ё-ё-ё-ё-ё-ё! — Яркий сноп огня вылетел из сундука, три раза кувыркнулся в воздухе и разлетелся на сотни искр.

Веселый был клад, беззаботный. И ушел легко и радостно, не то что некоторые.

— Уф, сплавил я этого