Во тьме раздался крик. Наверное, птица? Но их осталось так мало. Неужели чей-то плач? Я спряталась за деревом и стала выжидать. Никто не появился. Я вдохнула свежего воздуха и успокоилась, потому что теперь слышался только стрекот сверчков. Далёкий, но постоянный, как надоедливая разящая капель.

Когда я подошла к Башне Безмолвия, увидела, что дверь приоткрыта. И тут же вспомнила, что осторожная и предусмотрительная Лурдес закрыла её, хотя и не заперла ключом. Я вошла и ощутила ступнями ледяную твёрдость каменной лестницы. А ещё грязь, которую не смогли стереть следы Лурдес и её свиты, что-то липкое и ветхое запятнало ступени. Запах затхлости, разложения и сырости ошарашил меня. Непонятно, чего ещё я там ожидала. Какие запахи может издавать башня, возведённая несколько веков назад? Мне померещилось нечто движущееся под лестницей, но я продолжала подниматься (восемьдесят восемь ступенек по спирали). Крышка люка наверху оказалась тяжёлой, и мне потребовалось время, чтобы её открыть. Я поранила руки, но боли не почувствовала. Теперь, когда я пишу эти строки, вывожу буквы осторожно, потому что ручка задевает язвочки от заноз, вонзившихся в мою кожу.

Когда мне наконец-то удалось открыть люк, холодный ночной воздух издал что-то вроде повторяющегося эха. Облегчения не чувствовалось, было похоже на то, что вся башня оказалась в ловушке, внутри пузыря, созданного звуком смерти. Это было отголоском её кропотливой и тайной работы, музыкой молчащих глоток.

И тут я различила силуэт Младшей Святой.

Я шла по костям избранных осторожно, чтобы не поранить ноги.

Мне было трудно дышать, ведь при этом я вдыхала частицы Младшей Святой. В моих лёгких оседало её постепенное исчезновение из этого мира. Я чувствовала запах упадка и одиночества. Безмерного одиночества безжизненных тел, того одиночества, что похоже на тусклый свет, который вот-вот угаснет.

Я нагнулась и сначала коснулась её вздувшегося живота. Он твёрдый. Затем потрогала камень, который был у неё в руках, похожих на лапы, одеревеневшие от трупного окоченения, но мне удалось нащупать сломанные пальцы. Конечно, им пришлось их ломать, чтобы вставить камень в её руки, подумала я. И не смогла увидеть насыщенный синий цвет камня, однако всё равно его сдержанное дрожание, эта неподвижная галактика должна принадлежать мне. Я спрятала камень в кармане туники и осторожно спустилась по лестнице. Когда дошла до последней ступени, увидела её и вскрикнула от неожиданности.

* * *

Мне пришлось прервать писанину: я услышала шум в коридоре. Спрятав бумаги под матрас, я задула свечу и легла на кровать. Кто-то открыл дверь в мою келью и молча уставился на меня. Наверное, это Сестра-Настоятельница, единственная, кто может бродить по коридорам и проверять кельи ночью, предположила я. Единственная, кому позволено открывать двери без предупреждения. Единственная, кто может глядеть на нас часами, пока мы спим. Единственная, кто может войти в келью и оставаться там до следующего дня. Как она и поступила однажды со мной, но я предпочитаю не вспоминать это и не излагать на бумаге.

И вот она вошла. Ступала, топая, хотя и не хотела, чтобы её услышали. Приближение её подобно пожару. Я не могла её увидеть, но знала, что она здесь и наполняет пространство яростью урагана. В своих брюках от военной униформы, со своими длинными тонкими руками, которые кажутся хрупкими, однако смертоносны, с чертами лица, которые гипнотизируют, как у богини хаоса и разрушения. Её тёмный силуэт рассекал воздух и опустошал его. Но я почувствовала что-то ещё – вонь. (Не вонь ли это сверчков? Говорят, мёртвые сверчки издают отвратительный запах.) От неё пахло чем-то густым, так, по моему мнению, пахнут чёрный цвет, излишества, заточение, слабоумие. Но я не прервала своего дыхания, потому что это был также знойный, магнетический аромат.

Говорят (шепчутся), что она способна видеть в темноте.

Она стояла возле моей кровати и молча наблюдала за мной, пока шум в коридоре не привлёк её внимание, и тогда она ушла.

Мои пальцы запятнаны синими чернилами, которые хранились у монахов-певцов, монахов-призраков. Этими чернилами я пользуюсь лишь время от времени, когда не могу изготовить свои. Догадайся Сестра-Настоятельница осмотреть мою келью, поройся она в моих простынях – и у меня возникли бы громадные проблемы, даже, возможно, последовало бы примерное или окончательное наказание. Однако она этого не сделала, и теперь я пишу в подсобном закутке, где мы храним веники, вёдра и тряпки. Писать я могу, пока не догорит свеча, хотя иногда стараюсь продолжать и в темноте, но тратить бумагу и чернила на неразборчивые каракули мне теперь не хочется. Может, кто-то прочтёт мои записи, наши записи. Иногда мне кажется, что всё это бесполезно. И зачем только я подвергаю себя риску из-за этой ночной книжки? Нет, мне надо её написать, ведь раз я излагаю события, значит, они были на самом деле. И если я опишу их, то, вероятно, мы станем не просто частью сновидения, заключённого на планете, в пределах вселенной, которая скрывается в воображении кого-то, кто живет в устах Божьих.

В каждом из этих слов пульсирует моё сердце.

Моя кровь.

Моё дыхание.

Если я опишу это, она тоже вернётся в настоящее моей памяти. Сейчас я чётко её вижу. Она была там, в Башне Безмолвия, и я вскрикнула, не узнав её сразу. Тогда я решила, что она одна из наших, отправившихся в ночное приключение с той же целью, что и я. Воровка вроде меня. Одна из нечестивиц, жаждущих завладеть миниатюрной галактикой. Я размышляла о чьём-то присутствии, о духе Младшей Святой, требующей надгробного камня, платы за переправу через реку Ахерон, потому что в ней ничего не было от святой. Но потом она приблизилась, и я почувствовала дикий, сладковатый запах. Это была олениха. Я молча смотрела на неё, ничего не понимая.

Я считала её покойницей.

Умершей среди деревьев, в зарослях. Умершей от голода и жажды, от греховной болезни, умершей от печали, опухшей от скверны. Она была мертва, как и многие странницы, добравшиеся из опустошённых, загубленных земель.

Я не знала, что ей и сказать, как отреагировать на её присутствие. И тут она заговорила сама, но её голос не показался мне ни сияющим, ни прозрачным, ни диким, ни сладковатым. Появилось нечто другое: жёлтый взгляд волка вроде тех, что я видела на картинках в брошенных книгах Национальной библиотеки. Слышался грустный и глубокий голос того, кто знает и принимает ужасы, того, кто умеет создавать красоту.

Она поведала, что брела несколько дней, страдая от жажды и голода. А