Разница в том, что левши с правшами осознают: это – врожденное, биологическое, тут ничего не попишешь. А левизну или правизну во взглядах до сих пор принято объяснять сознательным выбором, жизненным опытом и правильным воспитанием. В крайнем случае – влиянием пропаганды.

По просьбе ученых 83 совершеннолетних американца ответили на вопросы длинной анкеты про политику. Как вы относитесь к смертной казни? К гей-бракам? К преподаванию эволюции в школе? Можно ли заниматься сексом до свадьбы? А пытать подозреваемых в терроризме? По результатам всех разделили на примерно равные группы – 28 либералов, 28 консерваторов и 27 человек умеренных взглядов. Потом каждого укладывали в томограф, и на встроенном экране аппарата появлялись те самые фотографии из базы IAPS.

Авторы эксперимента сначала честно пробовали надавить на разные эмоции. Вот образы удовольствий: вечер в Альпах, играющие в саду дети. А вот угроза: пистолет у человека во рту, нож у горла, бойцовая собака без поводка. Как только дело доходит до отвратительного, разница между подопытными проявляется особенно остро. Особенно если показывают изуродованных животных. «Когда пилой режут горло собаке, не морщься»{42} – это Бродский предлагает читателям пойти против своей интеллигентской (либеральной, на автомате додумываем мы) природы. Но, видимо, не тем предлагает. Потому что морщатся, судя по результатам эксперимента, именно консерваторы. На томограмме у них ярко вспыхивает амигдала, подкорковый центр эмоций, и вслед за ней в работу включается целый оркестр зон мозга. Дополнительная моторная кора начинает готовить организм к бегству, а дорсолатеральная префронтальная кора, ответственная за рациональное мышление, вынуждена изо всех сил подавлять панику: ты в томографе, это просто фотография, бежать и отворачиваться не надо.

У либералов вместо всего этого многообразия загораются два еле заметных участка в районе островка Рейля, и нейрофизиологи не приписывают этой активности особого смысла. Разумеется, весь остальной мозг за вычетом названных зон не спит, просто занимается – у тех и у других – одинаковой рутинной работой: зрительная кора обрабатывает изображение, лобная доля находит на нем знакомые предметы. И так далее.

Чуткость и ранимость консерваторов, утверждает Хиббинг, – следствие «негативной установки сознания». Уродливое, стоит ему замаячить на горизонте, получает у консервативного мозга наивысший приоритет, потому что любое отклонение от нормы – сигнал о проблеме, которую нужно устранить. Этот механизм мышления, похоже, эволюция закрепляла долгие 2,5 млн лет плейстоцена, когда поддержание старого порядка вещей, круговая оборона и постоянная бдительность давали больше преимуществ в борьбе за выживание, чем, например, изобретательность.

Плейстоцен закончился всего 12 тысяч лет назад. Примерно тогда же люди одомашнили собаку – живую сигнализацию – и избавились от необходимости вскидываться на каждый шорох. Но гены, ответственные за это умение, никуда из популяции не исчезли. Мозг к тому моменту был, как говорят палеонтологи, «анатомически современным», то есть уже не отличался от нашего.

Один из побочных эффектов доисторического механизма бдительности у консерваторов – то, что можно назвать «парадоксом оскорбленных чувств верующих». Те, кто легко оскорбляется, готовы уделить раздражителю больше времени и внимания. Хотя, казалось бы, не нравится – не ешь.

В лабораторном опыте, устроенном в 2012 году командой Хиббинга, это выглядело так{43}. На экране компьютера четыре фотографии одновременно, стык в стык. Одна нейтральная или даже привлекательная – ну, например, играющие дети. И три отталкивающие (допустим, все те же язва-фекалии-мухи).

Специальный прибор, айтрекер, следит за движениями глазных яблок у подопытных. Счет идет на миллисекунды: нам кажется, что мозг впитывает картинку мгновенно, в один присест. Сознание и вправду не успевает перехватить контроль. Но техника раскладывает этот бессознательный присест на фазы. Как замедленная съемка – попадание пули в воздушный шарик.

Либералы медленно изучают все поле зрения, потом останавливаются на какой-нибудь случайной картинке из четырех и фокусируются на ней. И если она неприятная, стремительно переключаются на следующую – пока не дойдут до нейтральной. А консерваторы находят какую-нибудь отталкивающую картинку быстро – и надолго прилипают к ней взглядом.

Следует ли из этого, что консерватор обречен на ранимость, раздражительность, постоянную бдительность и искусственно суженную картину мира? Скорее наоборот: кто родился ранимым, бдительным и раздражительным – тот вырастет консерватором. Политическая ориентация, заявляют Хиггинс с коллегами, – следствие врожденных качеств и, следовательно, тоже вещь врожденная.

Словом, дело совсем не в том, что для каждой «Партии любителей пива» или «Партии пенсионеров» можно, если хорошенько постараться, отыскать свой ген, который делает ее сторонником (хотя и склонность к алкоголизму, и старение – это, конечно, генетически обусловленные вещи). Просто само существование двух полюсов политической жизни, консервативного и либерального – результат того, что в мире живут два типа людей, отличающихся биологическим устройством мозга.

Кроме обостренного отвращения, нейробиологи пытаются найти и другие физиологические реакции, которые отвечают политическим взглядам на двух полюсах спектра. Взять, например, потливость: это реакция симпатической нервной системы, такая же непроизвольная, как учащенное или замедленное сердцебиение. В ней нет ничего рассудочного, связанного с политической философией. И все-таки именно консерваторы активней потеют при резких звуках и пугающих картинках.

Это снова идет вразрез со стереотипом о «пугливых либералах», которые «пороху не нюхали» – в противоположность консерваторам, среди которых спецназовцев, полицейских и служащих МЧС хоть отбавляй. Тут работает, скорее, обратная логика: те, для кого страх – острое и глубокое переживание, охотнее идут в каскадеры или десантники. Трудно быть «адреналиновым наркоманом», если опасность оставляет вас равнодушным. Неудивительно, что в конце концов такие люди овладевают искусством управлять своим страхом действительно лучше штатских.

Национализм и вообще ксенофобию у консерваторов – то есть неприязнь к чужакам, от иммигрантов-азиатов до парней «с соседнего района», которые имеют наглость топтать асфальт рядом с вашими гаражами, – исследователи тоже выводят из чувства страха. Правда, весьма специального: это страх заболеть. Во времена доисторических эпидемий сторониться незнакомых людей, которые пришли из других мест, – единственная эффективная стратегия избегания болезней, когда ни вакцин, ни антибиотиков еще не изобретено и от простых инфекционных заболеваний вымирают целыми деревнями. Таким образом достаточно долго из человеческой популяции вымывались гены тех, кто чужаков не боялся.