Ронни и команда «Марио» представляли разные школы мысли. Для Ронни что-то значил только Пилбем, мерзавец из мерзавцев, и он собрал все силы, чтобы пробиться к столику. Для команды были важнее разбитые бокалы. Официант поднялся, они – нет, и вряд ли хоть один из них остался целым. Метрдотель, подобный богу в «Илиаде», спустившемуся с облака, пытался объяснить это Ронни; ему помогали словом и жестом официант А и официант Б.

Ронни не привлекал отвлеченный диспут. Он пнул в жилетку метрдотеля, официанта А – в бок, к официанту Б только прицелился, но тут подошло подкрепление. Со всех концов зала к нему устремились официанты В, Г, Д, Е, Ж и З, не говоря о прочих. Пилбем исчез за их толщей, и Ронни был так занят, что этого не заметил. Он достиг того состояния, которое любили викинги, называвшие разъяренного воина «берсерк», тогда как малайцы – «амок».

Многого хотел Роналд Фиш за свою жизнь. В детстве он мечтал стать машинистом. В отрочестве предпочел поприще игрока в крикет. В молодости пытался наладить ночной клуб. Сейчас, на двадцать шестом году, все это было забыто. Он хотел одного: сокрушать официантов. Чем и занялся.

Время ускорило свой бег. Официант В, неосмотрительно схвативший его за рукав, отскочил, прижимая руку к правому глазу. Официант Г, человек семейный, благоразумно отошел, что-то говоря по-итальянски. А вот официант Д умело двинул Ронни подносом, на котором стоял omelette aux champignons[18], и, когда боец пошатнулся, вперед вышел человек в униформе, почти полностью скрытый усами. Каждый, кого выбрасывал швейцар, помнит, что это такое.

Данный швейцар, долго служивший в армии, отличался деревянным лицом и мускулами кузнеца. Человек дела, а не слов, он молча вошел в сердце вихря и, когда Ронни схватился за стул, чтобы сподручнее было драться, ударил его в нос. Сказал он при этом: «Хо!», после чего обнял Ронни и отнес к дверям, в которые входил высокий, широкий, неспешный полисмен.

Через несколько минут Хьюго Кармоди поднялся на второй этаж и с интересом увидел, что одни официанты массируют себе руки и ноги, другие – поднимают столики, а джаз играет как-то тихо, словно очень перепугался.

– Эй! – сказал Хьюго. – Что случилось?

Сью затравленно смотрела на него.

– Уведи меня домой, – сказала она.

Хьюго удивился:

– Домой? Так рано?

– Хьюго, пожалуйста!

– Что ж, дело твое, – согласился он. – Сейчас заплачу, и пошли. По дороге расскажешь, что тут у вас стряслось. Нет-нет! – сказал он, гордясь своей проницательностью. – Что-то стряслось, я вижу!

Закон Британии неумолим. Побуждения ему не важны; дела – вот его арена. Разбитая любовь не искупает разбитых бокалов, раненое сердце – раненых пальцев. Представ наутро перед судьей по обвинению в бесчинствах, равно как и в сопротивлении полисмену П. Дж. Мергатройду, находившемуся при исполнении служебных обязанностей, Роналд Фиш смирился. Он не воззвал к небу, потрясая кулаками, ибо опыт, дорого оплаченный в студенческие дни, научил его: если ты попал в клещи закона, называй фальшивое имя и полагайся на судьбу.

Поэтому незадолго до полудня Эдвин Джонс (вилла «Настурция», Криплвуд), обедневший на пять фунтов, ехал в такси со своим другом по фамилии Кармоди, чтобы склеить разбитое сердце и начать новую жизнь.

Джонс молчал, Кармоди был оживлен.

– Красота! – говорил он. – Я на него смотрел и думал: «Четырнадцать суток». И что же? Ты на свободе, в газетах – ни слова. Победа!

– Плевал я на газеты, – сказал Ронни.

– Ну-ну! А славное имя Фишей?

– Что мне до него?

Хьюго огорчился. Такая мрачность, думал он, недостойна виллы «Настурция».

– Чего ты разохался? Все в порядке. Что случилось, в конце концов? Бедная маленькая Сью…

– Какая она тебе «маленькая»!

– Искомая особа, – поправил себя Хью, – пошла танцевать. Ну и что? Что, я тебя спрашиваю? Что тут плохого?

– Она мне клялась!

– Ну можно ли принимать это всерьез? Где твой разум?

– И с таким слизняком!

Хьюго откашлялся. Он немного смутился. Не хотелось бы затрагивать эту сторону дела, но выбора не было.

– Вообще-то, старик, – сказал он, – она была со мной. Со мной! Все равно что с братом.

– Не верю, – сказал Ронни.

– Ну, прямо!

– Не крути. Она была с Пилбемом.

– Со мной. Это я ее повел.

– Все может быть. А сидела она с ним.

– Ничего подобного!

– Что я, слепой? Хватит, надоело. Недели не прошло, – голос его задрожал, – и все, измена. Что ж, так мне и надо, дураку.

Машина остановилась, Ронни вышел и странно вскрикнул.

– Нет, нет, нет, – сказал Хьюго, полагавший, что человек, лишившийся пяти фунтов, платить не должен. Он вынул деньги, наклонился к шоферу, а обернувшись снова, с удивлением увидел вместо Ронни его невесту Сью.

– Привет! – сказал он.

– Он ушел, – сказала она.

– Ушел?

– Да. Увидел и кинулся за угол. Он… – голос ее сорвался, – не сказал мне ни слова.

– Откуда ты взялась? – спросил Хьюго.

– Я решила, что вы приедете сюда, и… и… и…

Хьюго переполошился. Он знал наверняка, что она заплачет, а женских слез не любил, особенно на улице. Нелегко забыть, как некую Ивонну схватил радикулит на Пиккадилли, и старая дама заметила, что все зло – от таких негодяев, как он.

– Пошли в кафе, – сказал он. – Выпей там что-нибудь, съешь булочку. – Он быстро провел ее к пустому столику. – Это все я виноват.

– Нет, я!

– Если бы я тебя не пригласил…

– Не в том дело. Ронни посердился бы и отошел. Но этот Пилбем… Я сказала, что мы не знакомы. Так и есть.

– Да, Ронни мне говорил.

– А что он точно сказал?

– Ругал Пилбема. Я пытался ему втолковать, что встретились вы случайно, ты пришла со мной, но куда там! Знаешь, старушка, плюнь. Время – лучший целитель.

В кафе вошел рассыльный, выкликая какого-то мистера Гардери.

– Понимаешь, не дает объяснить.

– А ты бы смогла?

– Если бы он дал? Да, наверное. Он же видит, как я его люблю.

– Но ты – здесь, он – в замке. Да… – Хьюго покачал головой, – нелегко.

– Мистер Кармоди! – пропел рассыльный, подойдя ближе. – Ка-ар-мо-ди!

– Эй! – крикнул Хьюго.