В этом рапорте прозвучала мысль, что в Кронштадте сложилась база для так называемой «Третьей революции». Автор рапорта также считал будущее расследование событий успешным только при условии выявления следствием связи восставших с Финляндией и Эстонией. В. Севей утверждал, что он уже сигнализировал о сложившейся ситуации, но месяц назад к нему не прислушались. Автор приближается, на наш взгляд, к верной оценке событий, но все же остается в рамках версии о внешнем заговоре. В тексте очень хорошо чувствуется презрительное, неприязненное отношение автора к «военморам».

Итоговую официальную правительственную версию событий можно увидеть в интервью Л. Д. Троцкого «О событиях в Кронштадте», которое вышло накануне второго штурма, 16 марта, в газете «Правда» (интервью с представителями иностранной печати). В статье появляются новые объяснения причин выступления матросов. Первое – абсолютизация роли эсеров и меньшевиков как авангарда мирового империализма в событиях на о. Котлин: «Газетные агенты империализма «предсказывают» то, что другим агентам того же империализма поручено выполнить», «Кронштадт был выбран как пункт наиболее близкий к Европе и Петрограду», и итог: «Историческое назначение эсеров и меньшевиков состоит в том, чтобы пытаться посадить в седло русскую контрреволюцию, в качестве агента мирового империализма». Понимая необходимость объяснить, как балтийские моряки, приведшие Советы к власти в 1917 г., сегодня, в 1921 г., стали врагами большевиков, Л. Д. Троцкий подчеркнул, что Кронштадт «неизбежно оскудел и в смысле личного состава. Огромное число революционных моряков, сыгравших крупную роль в Октябрьской революции 1917 г., было переведено за истекший период в другие области работы. Выбывшие были заменены в значительной мере случайными элементами, среди которых было довольно много латышских, эстонских и финских моряков, относящихся к своей службе как к временному занятию и в большинстве безучастных к революционной борьбе. Это обстоятельство, разумеется, облегчило организаторам заговора их работу. Они использовали частный конфликт, раздвинули его рамки так, что для части моряков уже не было отступления. При пассивности гарнизона и населения, которые не успели даже разобраться в том, что происходит, мятежники завладели могущественной артиллерией крепости и двух кораблей»140

Так появилась версия о «хороших» и «плохих» моряках. А население города, простые матросы якобы просто не разобрались в происходящем. Кроме того, Л. Д. Троцкий не расшифровывает, что за «частный конфликт» привел к восстанию.

Идеи Л. Д. Троцкого о внешнем заговоре и о влиянии на ситуацию случайно попавших на флот маргиналов наложили, однако, отпечаток на всю последующую советскую и отчасти даже на постсоветскую отечественную историографию. Эта линия в оценке причин произошедших событий будет доминировать на протяжении всей последующей истории СССР, преобразившись в мелкобуржуазную (крестьянскую) концепцию.

В своем обращении в 1931 г. «К товарищам старым морякам Кронштадта» П. Е. Дыбенко также называет главной движущей силой выступления «хулиганов, которые хотели воспользоваться в своих шкурнических целях славным именем моряка, особенно балтийца»141

Такой подход преследуют своей целью доказать, что выступление матросов не могло быть принципиальным, а являлось провокацией небольшой группировки случайных во флоте людей.

Вообще версии обеих сторон конфликта не отражали реальных причин конфронтации, а ограничились общими фразами и заявлениями в духе принятой тогда фразеологии. Требования участников движения являлись эклектичным и противоречивым набором эсеро-меньшевистских и анархистских лозунгов. Несмотря на содержание, эти лозунги только отражают недовольство кронштадтцев старым руководством Кронсовета и не являются истинной программой действий. Как у кронштадтцев, так и у большевиков за идеалистическими лозунгами маскируются подлинные причины конфликта, имевшего сугубо местные социально-экономические корни. Советское правительство заявило о раскрытом антисоветском иностранном заговоре, об участии в заговоре бывших «золотопогонников», эсеров, меньшевиков и даже монархистов. На протяжении противостояния наблюдалось неизбежное последующее ужесточение риторики в характерной логике, свойственной непримиримому противостоянию всех политических сил в годы революции и Гражданской войны в России.

Такое жесткое идеологическое противостояние иллюстрировало принципиальную невозможность конструктивного диалога, отсутствие каких-либо конкретных, обсуждаемых и выполнимых требований друг к другу. А ссылки на генерала Козловского и других «золотопогонников» не таят в себе какой-то конкретики. Я бы предложил рассматривать их как крайне эмоциональное высказывание, иллюстрирующее крайнюю степень враждебности, «объявление войны», если хотите. После таких обвинений уже нельзя повернуть назад. Если читаем «монархисты, золотопогонники», то понимаем, что это ультиматум на понятном всем тогда языке. Но именно эта пропаганда и стала отправной точкой для формирования официальной версии всей последующей советской историографии.

Спустя время после завершения Гражданской войны интерес к Кронштадтским событиям в СССР сохранился, но несколько видоизменился. Характерная черта публикаций этого историографического периода – современность, а порой и сопричастность авторов к описываемым событиям. Много публикаций мемуарного характера, во многом индуцированных логикой недавно закончившейся Гражданской войны. Даже по риторике часто чувствуется, что писателем двигает не чисто академический интерес.

В течение 1920–1940 гг. в отечественной историографии постепенно исчезает проблемность, дискуссионность. Политические дискуссии практически исчезли из средств массовой информации и даже из научной литературы. Проблемы Гражданской войны перестали быть актуальными в связи с полной победой большевиков. Многочисленные публикации о Гражданской войне и, в частности, о событиях в Кронштадте в 1921 г. вызывались скорее не желанием ответить на какие-то исторические вопросы и разобраться в сути произошедших событий, а необходимостью героизировать Красную армию, коммунистическую партию, отдельных участников событий, получить определенный воспитательный эффект.

Как следствие таких агитационно-воспитательных подходов и содержание этих изданий получило определенную направленность. Авторы лишь вскользь затрагивали причины конфликта, и уж конечно нет и намека на попытку пересмотра официальной версии, наоборот, версия о внешней природе выступления полностью подтверждалась, обязательными являлись ссылки на В. И. Ленина.

Одной из первых работ, в которой обозначился данный тренд, стала публикация дневника М. Рафаила142. Автора больше интересовали действия партии и армии в Кронштадтских событиях. Причины конфликта затрагивались вскользь и нисколько не противоречили официальной версии.

Много исторических исследований и воспоминаний участников событий было опубликовано в СССР в связи широким празднованием первых юбилейных дат новейшей истории «первого в мире государства рабочих и крестьян»: десятилетия Революции 1917 г., установления Советской власти и окончания Гражданской войны. В качестве примера можно назвать публикацию в 1928 г. С. Урицкого «Красный Кронштадт во власти врагов революции

(1–17 марта 1921 г.)»143 в многотомной истории Гражданской войны, небольшое исследование А. Слепкова «Кронштадтский мятеж. (К седьмой годовщине)»144, о котором речь пойдет ниже. Подобные публикации145 продолжились и в 1930-е гг.

Следует особо отметить некоторые работы 1920–1930 гг. Первой отдельной публицистической работой, посвященной Кронштадтским событиям 1921 г., стала брошюра А. Слепкова «Кронштадтский мятеж», выпущенная к 7-й годовщине Кронштадтских событий 1921 г. Автор склонен считать главной причиной мятежа мелкобуржуазный уклон новобранцев 1920 г. За оценку поведения крестьянства в 1921 г. как враждебного советской власти А. Слепков в статье М. А. Лурье (1931 г.) получит