Потеряв умную, расчетливую, любившую оральный секс закусывать цитрусовой коркой, длинноногую, пахнущую холодом аспиранточку, Иван впервые настолько остро ощутил невозможность любви в ситуации своей жизни. Пару раз приходил под ее флигелек, заметенный снегами и набрякшими сизыми небесами. Наблюдал, как она с ним пьет чай, смеется, показывая крупные белые зубы, раздевается, ловким привычным движением задергивает занавески.

В общем, неудивительно, что после Рыбки ничего хорошего в постели с ним не случалось. Любить он теперь боялся, а без любви ничего путевого не выходило. Иван отчего-то слишком серьезно относился к процессу совокупления. Помечтать о чем-то, конечно, мог, стоя под теплым душем, но действительность каждый раз оказывалась страшна и убийственно несексуальна.

Ну как, скажите на милость, можно заниматься этим делом с женщиной, у которой к полуночи отрастает скандальнейший хвост, чешуя пахнет тиной, от которой по утрам несет гнилой рыбой, и этот запах неистребим?!

В последние недели совместного проживания с Мариной он, честно говоря, боялся, что зайдет как-нибудь ночью в ванную и найдет там полное ведро мальков. Так и видел внутренним взором этих крохотных существ. Как они разевают рты, улыбаются и говорят: «Здравствуй, папа! Вот и мы, твои гребаные детки. Кушать хотим. Не мог бы ты накрошить в воду городской булки или побросать чуток мотыля?

Мотыль, папа, – это червячок. Chironomidae . Личинка комара-звонца. Пальчики оближешь. В нем масса полезных элементов. Ты легко отыщешь его в придонном иле, иногда на глубине до трехсот метров. И не бойся, отец! Комары-звонцы безвредны для человека. Взрослые особи вообще не питаются, представь только». – «Как не питаются, – облизал похолодевшие губы Иван, – что, совсем?» – «Абсолютно! У них в процессе жизни не формируются ротовые органы».

Если бы такое случилось с ним наяву, он бы тут же умер. Просто лег бы в коридоре, а еще лучше в прихожей, чтобы далеко не ходить, сложил бы руки на своей толстой мохнатой груди и тихо скончался, предав душу богу, янтарю и их веселому яростному разноцветному ветру.

* * *

Но теперь все изменилось. Что именно? Прежде всего, Левкин долго не мерцал, а потому успел повзрослеть, возмужать, осмотреться. Стал редактором, и его профессионализм признал сам Жарден. Книги, которые Левкин делал из буквального дерьма, продавались многотысячными тиражами, лишний раз подтверждая слова некоего меланхоличного поэта насчет того, что вы бы просто охренели, если бы хоть раз узнали, из чего их делают.

Мало кто еще так просто говорил о противоречивых путях рождения произведений русской словесности. Левкин часто повторял про себя эти немудрящие строчки насчет лебеды, забора и задора. Нет! Ни к чему одические рати. И не отступит Иван от своего. Пусть летит осенняя паутина, а в груди бьется истерический бесенок мистического консерватизма. Пусть мучает страх и липкий густой янтарь покрывает тело абрикосовыми доспехами. Пусть сам Мрак явился к нему, как вестник грядущих перемен. Не беда! Он проживет свою жизнь. Так или иначе. Здесь или там. С этими людьми или совершенно с иными. Пусть часть из них вовсе не существует. Пусть невозможно выяснить, кто из них на самом деле присутствует в действительности, а кто только кажется изо дня в день. Это не повод, чтобы выбросить белый флаг.

Именно в эти дни Левкин решил, что не сойдет с уготованной ему стези. И выпьет эту чашу до дна, пусть это будет чаша вина или чаша Грааля, чаша земных страданий или громокипящий кубок неземных наслаждений. Да, приход Мрака сулил большие перемены. Но это, убеждал сам себя Левкин, поправляя очки на переносице, в первую очередь говорит о том, что меня, Ивана Павловича Левкина, где-то там принимают всерьез! Кто-то там!

Он поднял палец вверх и некоторое время держал его так. Опустив палец вниз, вспомнил, что в то время расхрабриться ему удавалось только после пары бокалов ледяного хереса. Будучи трезвым, с замиранием в груди ждал перемен. Он знал, что они непременно воспоследуют. Только не мог предугадать, когда это случится и что собой будет представлять его дальнейшая жизнь.

Однако в этот раз Левкин решил встретить неизвестность с улыбкой на губах. Как капитан Блад, как чернокнижник и колдун Джордано Бруно, как добрый человек Аурэлиано Буэндиа, который, стоя у стены в ожидании расстрела, думал о всякой невыносимой, мать его, ерунде. Как верный и преданный мушкетер ее величества Шизофрении.

Оставшись без телевизора, Иван расхрабрился и поставил себе цель – найти женщину. Цель, как ни смотри на нее, по сути идиотскую, хотя и было в ней что-то великое. Но что именно? Что значит найти женщину? И можно ли ее вообще найти? Находят ли женщину в принципе, и если да, то не нужно ли вначале ее потерять? Утратить, впасть в относительное забвение?! Не помнить о губах, сухом тепле тела, соке и запахе женских гениталий, об улыбках и милом кокетстве?!

В общем, задача первоначально мыслилась как теоретическая. Дело началось так просто, так обыденно, что Иван и подумать не мог, что все пойдет так, как пошло дальше. Но поставив себе цель найти женщину, Иван скоро почувствовал, что в первую очередь сам стал меняться в поле притяжения этой сверхзадачи. Как черная звезда, она понемногу вбирала Левкина в себя, и противиться этому не было никаких сил.

* * *

Маленькую щуплую женщину Иван знал уже несколько месяцев. На перекрестке неподалеку от станции метро «Шулявская» в огромной палатке, чем-то похожей на импровизированный театральный балаган, она торговала цветами. Левкин понимал, что такое женщина, торгующая цветами, и что им в принципе может быть надо друг от друга. Уютный ресторан, вино, мясо по-варшавски (пойдут отбивные или даже котлеты), пара страстных поцелуев (целовать, пристально глядя в глаза, лучше с холодным прищуром), решительный переход к делу – и готово. «Милая, вот твои трусики, в прихожей не забудь на обоях оставить номер своего телефона».

Но при ближайшем рассмотрении продавщица цветов оказалось женщиной, человеком, существом, феноменом, который невозможно было вульгарно и стремительно обольстить в той вальяжной гусарской манере, которую решил избрать для себя Левкин. Худенькую большеглазую женщину, имевшую внешность нелепую, яркую, безжалостно уродуемую безвкусными нарядами, звали Соней. Она носила китайские черные джинсы огромных размеров, мятые кофты или блузки темных тонов с кружевами, черные куртки с капюшоном или без, в которых терялась, как Одиссей в ладони Циклопа.

Женщина эта никогда не красила ресниц и не подводила губ, не носила серьги, не кокетничала в том смысле, как это делали все те женщины, которых до этого встречал Иван. Имела синие глаза и в черных одеждах напоминала недокормленного черного лемура Склатера. Иван думал иногда о том, как, отсидев в палатке двенадцатичасовую смену, она идет к себе в однокомнатную квартиру, чтобы до утра закрыться в ней, как музыка в шкатулке.

Пока он прикидывал да примерялся, дело шло само собой. И однажды Левкин понял, что сердце его теплеет, когда он представляет лицо и фигуру этой необыкновенной женщины. Он осознал, что вот уже несколько недель она близка ему, хотя даже не подозревает об этом, и горько усмехнулся.