— С вашего позволения, господин председатель… — Он поднял левую руку, продолжая строчить в блокноте правой.

Соловьев без энтузиазма кивнул, но Бруно счел необходимым сперва дописать начатое, продлив выжидательную тишину секунд на двадцать. Наконец, он, довольный, отложил ручку с монограммой и начал:

— Господин председатель, мне кажется, что как цели конференции, так и способы их достижения определены недостаточно четко. Выступая в роли скромного представителя общественной науки или, если хотите, научно ориентированного исследователя общества, я нахожу очевидной причину этого недопонимания… — Прервавшись, он подскочил к грифельной доске у стены и схватил мел. — Причина в том, что все мы больны неявной шизофренией. — И он написал на доске небольшими заглавными буквами: “НЕЯВНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ”. — Никого из присутствующих я не собирался этим оскорбить. — На доске появились слова: “НЕ ПРИНИМАТЬ НА СВОЙ СЧЕТ”. — Я предлагаю этот термин как метафору, но не только. Шизофрения в широком смысле слова означает раздвоенное сознание. Вот и у нас оно раздвоено… — Он разделил доску надвое вертикальной чертой. — С одной стороны, мы ведем, как напомнил наш друг, беззаботное академическое существование, занимаясь своими научными изысканиями sub specie aeternitatis, под знаком вечности. — Он начертал на левой половинке доски: “SUB.SP.AET.” — Но чистая наука никак не соприкасается с бедами, грозящими несчастному человечеству. Далекие галактики, которые мы исследуем с помощью своих радиотелескопов, не накормят миллионы голодных ртов, не принесут свободу миллионам угнетенных. Даже прикладные проекты в области биологии и общественных наук всегда носят долговременный характер: подразумевается, что времени впереди непочатый край, что следующее поколение продолжит наши усилия и доведет их до блестящего завершения… Не пойму, чем стереть! — В следующую секунду он придумал выход и написал на той же строчке, что “SUB.SP.AET.”, но на правой половинке доски: “ЗАВТРА?!” — Да, друзья мои, вторая половина расщепленного сознания знает, что завтра может не наступить, вот мы и испытываем соблазн забросить и галактики, и вечность, чтобы сконцентрировать всю нашу энергию, весь поиск на решении одной задачи: сделать так, чтобы завтра наступило! Но не является ли и это изменой, забвением того, что многие из нас считают, так сказать, священной миссией? Вот мы и попадаем в узкую протоку между Сциллой самодовольства (он громко постучал по левой половинке доски) и Харибдой паникерства и истерики. — (Стук по правой половине.) — Некоторые из нас тщатся, конечно, по мере сил устранить эту трещину, посвящая часть времени и энергии — если позволено будет сказать, даже больше энергии, чем можно себе позволить, — стараниям на общее благо, попыткам наладить взаимопонимание между расами и народами с помощью таких организаций, как ЮНЕСКО, Совет мира, Президентский консультативный совет, Комиссия по гражданским свободам, Общества охраны окружающей среды и прочих, к которым я имею честь принадлежать, внося свой скромный вклад в благие начинания. Если мне позволят мельком затронуть некоторые практические аспекты…

Увлекшегося Бруно уже нельзя было прервать, как нельзя выключить снаружи двигатель автомобиля, когда водитель заперся в салоне. Он говорил безостановочно — в основном, о своем малом вкладе (в действительности, далеко не малом) в деятельность всех этих уважаемых структур. Соловьев терпел его разглагольствования пятьдесят две минуты, после чего, так и не дождавшись паузы, перебил его усталым голосом:

— Пора обедать. Вы не будете возражать, Бруно? Бруно непонимающе глянул на часы и тут же превратился в воплощение раскаяния.

— Прошу прощения, — пролепетал он, убирая бумаги в портфель, — тема до того увлекательная, что…

В замешательстве он выглядел беспомощным. Но все знали, что при первой же возможности он опять оседлает своего любимого конька.

В ответ на вопрос, заданный одной журналисткой на писательском коктейле, не мешает ли ему его фамилия и не мечтал ли он ее изменить, сэр Ивлин Блад ответил с просчитанным чистосердечием, очень помогавшим ему общаться с прессой:

“Как поэт я не могу рассчитывать на широкую читательскую аудиторию, зато мою фамилию легко запомнить. Думаете, фамилии вроде “Оден”, “Томас” или “Элиот” что-нибудь говорят толпе? Вот “Блад” — это им знакомо!”

“Значит ли это, — настаивала не слишком сообразительная дама, — что вас читают из-за вашей фамилии?”

“Меня никто не читает! Зато каждый пень в этой стране знает мое имя”.

То была не пустая похвальба, напротив, сэр Ивлин был излишне скромен. Цитировать Блада было не принято, ибо он не принадлежал к числу активно цитируемых поэтов, но это не помешало ему прогреметь на весь мир. Он не успевал отвечать на приглашения выступать с лекциями в американских, индийских, японских университетах, участвовать в бесчисленных международных симпозиумах. В шестьдесят лет английская королева произвела его в рыцари (и, говорят, побледнела от гнева, когда он спросил ее перед началом обряда, не будет ли больно). Среди “девушек по вызову” он был известен под кличкой “Лауреат”.

Он прибыл накануне на арендованном автомобиле, счет за который собирался оплатить из денег, предназначенных на дорожные расходы. На обед он тоже опоздал. В дверях столовой он замедлил шаг, чтобы окинуть взглядом всех присутствующих, заняв собой весь дверной проем. Казалось, он не замечает пытливых взглядов ученых, размышляющих, годится ли он в полномочные представители культуры. Вскоре он возобновил движение, перенеся весь вес на шаркающие ноги. Ему не была чужда особая, слоновья грация. Выбор места не стал для него проблемой: он сразу, будто притягиваемый магнитом, направился к столу, за которым сидел в одиночестве молодой Тони, наслаждаясь супом, украшенным двумя Knodels — вулканическими островами размером с кулаки.

— Придется довольствоваться холодным супом, — сказал Блад, опасливо глянув на Knodels. Тон у него был до омерзения плаксивый, выговор неразборчивый. Догадаться, пародирует он кого-нибудь или требует серьезного к себе отношения, было невозможно. — Туалет перед едой — печальная необходимость. Кишечник готов освобождаться только перед новым заполнением. Любопытно, но неудобно. Павловский рефлекс, как сказали бы наши идиоты-ученые… Вы девственник?

Шокирующие манеры Блада были почти всем известны, однако Тони был застигнут врасплох.

— У меня богатое воображение, — пробормотал он, покраснев.

— Проблемы мастурбации?

— Это уже не проблема.

— Едины в двух лицах?

Теперь Тони не на шутку рассердился, хоть и знал, что надо бы сохранить спокойствие. Он сделал вид, что увлечен борьбой с Knodels.

— Вы не поняли мой вопрос. Он не буквальный, а метафорический.

— Боюсь, я не совсем улавливаю…

— Я имел в виду ваши фантазии. Они гетеро — или гомосексуальны?

— Скорее, гетеросексуальны.

— В вашем положении это нехорошо. Блуд — смертный грех, тогда как содомия — грех простительный. Поэтому я гомосексуален, как лосось в нерест,. Это всем известно.