— Непонятная метафора…

— Вам недостает поэтического воображения. — Сэр Ивлин засмеялся. Тони думал, что смех у него тоже будет фальстафовский, как и весь он, но вместо этого услышал сухое поперхивание. Звуки эти соответствовали, впрочем, его мелким чертам — ротику, носику, глазкам — на большом, круглом, красном, заплывшем лице.

— Какое у вас впечатление от утреннего заседания, сэр Ивлин? — спросил Тони вежливо.

— Меня сморил сон. Я бы так и не проснулся, если бы не итальяшка с его болтовней о нейроинженерии. Этого я не смог вынести,

Митси, надутая брюнетка, принесла сэру Ивлину суп с Knodels. Он заказал бутылку вина.

— Большую бутылку? — спросила Митси.

— Главное, чтобы была полная, Schatzchen.

Вид у него был такой, словно он готовится ущипнуть официантку за аппетитный зад. Однако та не отреагировала на “киску”, зато зачем-то протерла салфеткой рюмку Тони, глядя в пространство.

— Вряд ли я пойду на дневное заседание, — сообщил Блад. — Деревенские красавчики собираются устроить соревнование по борьбе. Пойдете со мной? Конечно нет! Послушным мальчикам надо в школу.

— Позвольте к вам присоединиться? — Темноволосый мужчина с орлиным ликом и французским акцентом, только что появившийся в столовой, уселся напротив Тони.

— Риторический вопрос! — бросил Блад. — Вы же знаете, что я не могу ответить “нет”, Петижак, как бы я ни ненавидел ваше желтое нутро.

Профессор Раймон Петижак хищно улыбнулся Тони.

— “Желтое” — это потому, что он считает меня маоистом, а “нутро” — потому, что он только и думает о своем пищеварении. А так — чрезвычайно милый человек. — Он налил себе вина.

— Лягушатники называют это “картезианским здравомыслием”, — сказал Блад, обращаясь к Тони. — A propos*, Петижак, если вам хочется вина, закажите собственную бутылку.

— Именно это Веблен и называет расточительностью общества потребления. Я выпью не больше одной рюмки. — Француз обернулся к Тони. — Не увлекайтесь этой горькой жидкостью, если вы, так сказать, принимаете близко к сердцу свою печень.

— Даже высокомерным “так сказать” нельзя оправдаться за смешанную метафору, — фыркнул Блад.

— А что касается лягушек, — продолжал Петижак, по-прежнему обращаясь к Тони, — то наш cher Maitre устарел. Мои соотечественники давно уже отказались от вкусных лягушачьих лапок в чесноке и перешли к хот-догам и гамбургерам, навязанным проклятыми империалистами, кока-колонизаторами. Mon cher, c'est fini.

— Не смейте называть нашего юного братца “мой дорогой”! — сказал Блад.

— Вы меня неправильно поняли. Я даже вас могу назвать “mon cher”, ничем особенно не рискуя. А что касается картезианского здравомыслия, то здесь вы устарели вдвойне. Картезианский дуализм давно уступил место гегельянской троице — тезису-антитезису-синтезу — нашедшей выражение в марксистско-ленинской диалектике. Последняя, в свою очередь, была проинтерпретирована в философии председателя Мао, а также совмещена с экзистенциализмом Сартра и со структурной антропологией Леви-Строса. Так что, как видите…

— Ни черта не вижу! — огрызнулся Блад, изучая полную тарелку тушеного мяса, которую перед ним поставила презрительная Митси. — Разве что гуляш.

— Вы о блюде или о философии? — спросил Тони.

— О том и о другом.

— Совершенно верно, гуляш, — с энтузиазмом подтвердил Петижак. — Мы готовим очень острое идеологическое рагу. Смотрите, не обожгите рот.

— Обезьяний лепет.

— Возможно. Но юные бабуины доказали, что настроены серьезно, когда захватили цитадели так называемой учености.

— И изрядно в ней нагадили. Какое это имеет отношение к структурной антропологии?

— Видно, что вы не читали Леви-Строса. Блад вытаращил глаза.

— Сейчас я вас удивлю. Я пытался. Полная абракадабра! Я просто глазам не поверил. Попытался еще раз — и обнаружил диалектику вываренной, пережаренной, перекопченной пищи, параллель между медом и менструальной кровью, сотни страниц безумной словесной эквилибристики. Величайшая мистификация после питлдауского черепа. Но в ней легко увязнуть — как в меде.

Лицо Блада приобрело оттенок красного вина, глаза вылезли из орбит.

— Не знал, что вас так интересует антропология, — сказал Петижак. — Согласен, великого Леви иногда заносит. Галльская традиция, знаете ли… Но юных бабуинов влечет к нему совсем не из-за этого. Все дело в выводах, которые он делает из анализа греческой мифологии: “Если Общество хочет выжить, дочери должны предать родителей, сыновья должны сокрушить отцов”.

— А вы, выходит, перешли на сторону бабуинов? Интеллектуальное сутенерство!

— Я на стороне Истории. А История — на нашей стороне.

— Этот вздор я слышал еще тогда, когда сам принадлежал к бабуинам — в тридцатые годы. Но в те времена созидателем Истории мнил себя так называемый революционный пролетариат. А нынче эта роль перешла к волосатым бабуинам.

— Да, я на стороне бабуинов. Но ситуация выглядит по-другому. Ваше поколение “розовых тридцатых” страдало прискорбной наивностью. Вы отвергали свое, реальное общество и верили в Утопию — в пятилетние планы и балалайки. У вас была двойная мотивация: восстание против статус-кво и преданность идеалу — притяжение и отторжение, минус и плюс, магнитное поле. Мы же верим исключительно в минус. Ни миражей, ни иллюзий, ни программ, только НЕТ. Нет, no, non, nein, полиция — свиньи, merde! — Он улыбнулся, как добродушный Мефистофель.

— Как же вы именуете свою философию? Дерьмологая? По-моему, вы всего лишь клоун! — заявил Блад.

— Кто бы говорил… — отозвался Петижак.

— Все мы притворщики. Но некоторые притворяются больше других.

Тони, несколько минут почтительно слушавший перепалку, наконец вмешался:

— Вы обсуждаете экзистенциальный вакуум, словно это новое явление. А он, возможно, существовал всегда. Недавно я прочел Экклезиаста в новом английском переводе, где “суета” заменена вакуумом: “Пустота, пустота, все пустота и погоня за ветром…” Эти слова восходят к Бронзовому веку, когда Бога еще считали живым.

— Маловато духовного комфорта, — заметил Блад.

— Ваал был богом хиппи, — сообщил Петижак. Блад пожал плечами, подозрительно глядя на принесенный Митси десерт. Это был шоколадный торт под названием “Pischinger”, знаменитый венский рецепт; на кухне только и пришлось, что вскрыть банку, сделанную в штате Огайо: Фонд закупил целую партию консервированного лакомства у затоварившейся американской армии.

Во вторую ночь два участника симпозиума рыдали в подушку. Бруно Калецки рыдал, содрогаясь от икоты, потому что снова не сдержался и вызвал всеобщую ненависть приступом словесного поноса, хотя давал себе слово, что никогда больше себе подобного не позволит. Харриет рыдала, превратившись от слез в маленькую беспомощную девочку, отчасти из жалости к Нико, выглядевшему ужасно огорченным после неудачной вступительной дискуссии, отчасти потому, что чувствовала себя слишком старой и некрасивой, чтобы понравиться голубоглазому Тони, к которому внезапно воспылала пылкой страстью.