радикальным обращением перспективы: разрыв, на который решается Де Мартино, принимает вид решительного отторжения Запада с целью положить конец процессу инкульутрации, извратившему естество немецкого народа. Об этом предмете Шапуто оставил глубокие размышления, из которых мы заимствовали следующий фрагмент:

Легализм, формализм и позитивизм шаг за шагом, медленно и постепенно проникали в плоть германско-нордических народов. История этого смешения, начавшегося с евангелизации Германии, продолжившегося с рецепцией иудаизированного римского права, далее заявила о себя в явлении Возрождения, эпохе Просвещения, а затем во Французской революции и ее последствиях […]. Действуя вопреки естественному ходу вещей, Французская революция, с ее химерическими принципами, посеяла семена хаоса. Если до 1789 г. кровь, почва и групповая принадлежность были неотделимы друг от друга, то Революция смешала карты так, как никогда прежде, перемешала идентичности и кровь различного достоинства[84].

Извращенная идея «смешения», проступающая в этом фрагменте, позволяющая точно определить смысл возвращения к Urzeit – примордиальному прошлому, предшествовавшему процессу инкультурации, навязанной извне. Это возвращение наделяется катартическим смыслом, в той мере, в какой оно предполагает искоренение принципов, чуждых германской традиции, и, следовательно, реактуализацию архаического наследия, опирающуюся на триаду кровь-почва-раса, в которой должно было быть укоренено существование немецкого народа, обретающее новое, национальное основание. Наиболее тревожный аспект этой конструкции заключается в примате биологического фактора – крови, который закономерно вытекает из приоритета, приписываемого природному: так дистанцирование от ценностей западной цивилизации заканчивается выходом за пределы культурного порядка.

Эммануэль Левинас, с удивительной дальновидностью, различил на пересечении двух только что описанных тенденции центральный пункт «философии гитлеризма». Как следует из очерка, написанного в 1934 году, т. е. на следующий год после прихода Гитлера к власти, под названием «Некоторые размышления о философии гитлеризма» [Quelques réflexions sur la philosophie de l’hitlérisme], – этот текст Джорджо Агамбен справедливо считает, возможно, единственной успешной попыткой философии XX в. разобраться с ключевым политическим событием века: нацизмом[85]. Нам представляется, что помещение работы Левинаса в контекст мысли Де Мартино напрашивается само собой: значение этой мысли благодаря такому сравнению можно оценить с большей критической глубиной. Левинас видит характерную черту гитлеризма в дистанцировании от философско-политической традиции Запада, вдохновляемой идеей свободы. На этой предпосылке строится концепция, действительно противостоящая европейскому понятию человека, ибо она полагает в основание человеческого бытия ситуацию, к которой человек фатальным образом прикован (rivé): ситуацию изначальной связанности с собственным телом, тождественности «я» и тела. Все это находится в очевидном противоречии с принципом автономии личности и с ощущением исконной чуждости нам тела, которое питало как христианство, так и современный либерализм[86].

Биологическое, со всей той фатальностью, которую оно подразумевает, становится не просто объектом духовной жизни: оно становится ее сердцем. Загадочный голос крови, зов наследия прошлого, таинственным носителем которой является тело, перестают быть проблемами, подлежащими решению суверенного и свободного «Я» […]. Сущность человека заключается уже не в свободе, а в своего рода скованности. Быть поистине самими собой не означает подняться над контингентными обстоятельствами, неизменно чуждыми свободе «Я»: напротив, это означает осознать изначальную скованность, неотъемлемо присущую нашему телу; это означает, прежде всего, принять эту скованность[87].

Бездна, отделяющая нацистскую идеологию от основополагающих ценностей западной цивилизации, воплощается как в отрицании эллинистически-христианской культуры, так и в инвертировании понятия человеческого присутствия, определяемого как возвышение над ситуацией, нацеленное на трансцендирование ее в ценность: таковы два краеугольных камня образа мысли, отличающего «Магический мир». Мы не можем знать, был ли Де Мартино знаком с текстом Левинаса. Значение имеет, в любом случае, совпадение их точек зрения, особенно показательное, если принять во внимание различие их методов исследования. Это совпадение, пожалуй, лучше всего позволяет оценить значимость проекта, нашедшего воплощение в «Магическом мире», где научное измерение переплетается с политическим столь тесно, что различить эти два плана становится невозможно. Задача, которую берет на себя Де Мартино, не ограничивается уровнем обычных ламентаций: он обличает культурные отклонения, принимающие форму нацизма, стремясь пробудить – как он неоднократно повторяет – обновленное историографическое сознание западной цивилизации, способное на критическую реаппроприацию принятых в ее лоне решений для того, чтобы открыться навстречу новым путям развития. Эта программа, в которую органично вписывается исследование магизма, опирается на этнологию, переопределенную в историзирующем ключе как наука о сравнении своего и чужого.

Подобными принципами вдохновляется выбор «места в строю», который Де Мартино совершает в «Натурализме и историзме в этнологии», чтобы противостать кризису Запада. Его участие в освободительной войне против нацизма и фашизма, ставшей предельным выражением этого кризиса, стало логическим следствием этого выбора: это еще одно «место в строю». Участие Де Мартино в движении Сопротивления и работа над «Магическим миром» происходили одновременно, хотя два эти процесса и оставались относительно автономными друг от друга. Невозможно, однако, отрицать, что они проистекали из общего источника, что они были плодом одного и того же морального и интеллектуального усилия, одного и того же гражданского долженствования[88].

У нас уже был случай указать на линию преемственности между «Магическим миром» и «Концом мира». В обеих этих работах, в различной мере и с разными акцентами, проступает диалектическое напряжение между двумя контрастными моментами: стремлением к расширению самосознания нашей цивилизации и, в то же время, осознанием надвигающейся угрозы, связанной с отклонением от естественного для нее пути. По сравнению с «Магическим миром» в этом посмертно опубликованном труде разрыв между этими двумя полюсами, вызванный ослаблением или угасанием исторической памяти, которое приводит к торжеству «беспочвенности» и утрате собственной культурной точки опоры, стал еще глубже. В этих обстоятельствах Де Мартино, снова идя против течения, не упускает случая напомнить Западу о необходимости пробудить собственное самосознание и указывает на необходимость установления контакта с «чужим» на почве этнографии. Этот контакт понимается им как «двойственная тематизация своего и чужого», образующая сердцевину нарождающегося этнографического гуманизма[89].

Между двумя книгами, о которых мы здесь говорим, прошло меньше двадцати лет – за это время в обществе произошел масштабный нравственный и политический переворот, результаты которого мы все можем наблюдать. По сравнению с эпилогом «Магического мира», обращенным в будущее, открытым историческим задачам Запада, в посмертно вышедшем труде итальянского ученого горизонт будущего сжимается до едва заметной точки. Причина тому – угасание чувства принадлежности к культурной истории Запада, déracinement [утрата корней], выходящая за исторические границы нацизма.

Теперь у нас уже есть все необходимое, чтобы ответить на вопрос, поставленный в начале этого очерка. «Магический мир» – классика современной мысли, способная интеллектуально нас увлечь, потому что труд этот касается самой сути проблемы, по-прежнему актуальной, – проблемы верности или неверности нашей цивилизации