и не жалела бы, не начала бы испытывать материнские чувства? Но мелкий без Гроула не засыпал, искал его, возился, пытаясь выбраться из кровати и добраться до двери, скулил и будил Морну, которая потом укладывалась очень тяжело. Сердце разрывалось и от плача дочери, и от скуления волчонка.

Гроул, забирая его, выглядел тоже бледно, на малыша бурчал, и Вилли казалось, что в нем нет ни капли того тепла, которое уже зародилось в ней к младенцу. Гейб не обижал волчонка, что уже было хорошо, но ей было неприятно, что он будто не позволял себе обнять, проявить чувства, одарить лаской. Он просто стоически терпел мелкого рядом и таскал его по ночам к Вилде.

Единственным разумным выходом было бы разделить с Гейбртерихом и детьми кровать, но это было совершенно невозможно просто потому, что этому не бывать никогда. И волк об этом даже не заикался, хотя она видела пару раз, что он был на грани, чтобы предложить.

Конечно, она бы не согласилась.

Обида, нанесенная Вилде десять лет назад, когда она была так влюблена и совершенно восхищена Гейбом, сильным, остроумным, заботливым и страстным, который внезапно решил, что его глупые страхи важнее нее и почти прогнал, была надежной защитой от подобного решения. Пусть оно стало бы спасением для всех – оно бы стало и возможностью для сближения, которого Вилда не хотела.

Надо отдать Гроулу должное – он больше не заговаривал об их прошлом, не пытался шутить на тему «ты же такая нежная девочка» или флиртовать – а он умел флиртовать и очаровывать, уж это-то Вилда точно знала. Но иногда в редкие минуты покоя, когда они вечерами собирались все вместе в гостиной, и она возилась на ковре с детьми, а Гроул с Маком сидели в креслах и шутливо пикировались или смотрели новости по визору, она ловила взгляды Гейба – не горячие, страстные, раздевающие, которые она помнила очень хорошо, а другие – глубокие, задумчивые и теплые, будто он около печки грелся и демонстрировал всем телом расслабленное удовольствие.

И это было даже опаснее. Не потому, что топило лед, сковавший ее сердце, а потому, что такого Гроула она не знала.

Могло ли быть такое, что он изменился?

«Мужчины не меняются», – напоминала она себе, потому что пару раз прилетали «ласточки» (летучие письма на заколдованной бумаге, которыми пользовались для переписки) от отца. Отец стал еще упрямее, чем десять лет назад, и на его примере она убеждалась, что мужчины неспособны признавать свои ошибки. А все негативные черты у них с возрастом усугубляются.

Отцу она не отвечала.

Вилли жила на кофе, работала и в редких паузах наблюдала за Гроулом. Он хлопотал по дому и готовил с видом обреченного на казнь, и получалось кое-как, хотя она не могла не признать, что он старается. Восторга и удовольствия это ему не приносило, кашу он варил стиснув зубы, а картошку чистил тихо ругаясь, но делал и ни разу не пожаловался. Разве что иногда, переступая через себя, спрашивал у Вилды, как приготовить то или иное блюдо.

Получалось все равно ужасно. И ей постоянно хотелось потрясти его и объяснить, что тряпку для мытья пола нужно полоскать и выжимать, а не возить одной по всему полу, что посуду надо мыть тщательнее, а ребенок не должен ходить весь день в кофте с утренней кашей на груди. Но, по крайней мере, он мыл овощи перед тем, как варить, и шерсть в тарелке никто не находил.

Вилда терпела, ощущая на зубах скорлупу от яиц или скрип подгоревшей картошки – потому что он портачил не специально. А еще Гроул все чаще занимался с обоими детьми разом, высвобождая ей время. Брал их на прогулки, правда, в сопровождении Мака, но все же, прыгал с ними в саду. И в это время, плотно занятая отчетами, Вилда все равно отдыхала – потому что любимая дочка была очень активным ребенком, и одновременно следить и ухаживать за ней и работать было очень тяжело. А няню нанять сейчас было нельзя, да и в столице тоже, хотя и по другой причине. И Вилли сполна оценила наличие второго взрослого рядом, который может присмотреть за ребенком.

Ей до сих пор было страшно отпускать Морну с Гейбом, потому что в плане понимания свойственного детям желания залезть везде, куда нельзя и где опасно, у Гроула пока просветления не наступило. Да и вообще Вилда начала подозревать, что у мужчин нет того встроенного считывателя всех опасностей, который включается у любой матери в новой локации. Но Гроул настоял.

– Мне все равно нужно поддерживать легенду, что я – отец-молодец, – буркнул он. – Я обещаю не давать ей ничего из запрещенного, Вилли, и не отпускать от себя. Да и ребенку надо гулять.

– Хорошо, – сказала она через силу. – Но смотри, чтобы она ничего не ела с земли! И не подпускай ее к розам – там могут быть пчелы! И ругай, если решит помочиться на столбик посреди улицы…

– А почему нельзя? – хохотнул Гейб, но увидел ее выразительный взгляд и отступил. – Да шучу я, Вилли, не смотри так. И чем тебе столбики не нравятся?

* * *

– Нет, я так скоро с ума сойду, – жаловался Гроул другу, прогуливаясь с коляской, в которой сидели оба ребенка, по городку.

Он изображал поход по лавкам, Мак изображал слугу, который будет нести сумки, и они то и дело раскланивались с жителями городка и отвечали на вопросы типа: «А где же ваша очаровательная жена?», «Как настроение?» и «Ну что, спасете еще кого-то сегодня, мейз Ристерд?».

– Месяц уже каждый день одно и то же, одно и то же! Дни похожи один на другой как картофелины. А ночи? Я не припомню, когда я нормально спал всю ночь. Я вскакиваю каждый час – то отнести его поесть к Вилде, то поменять подгузник, то покачать, а то что-то страшное приснилось. Что может сниться страшное такому мальцу? Разве что воспоминания о прошлой жизни? Честно, надо было доехать до дракона и попросить его наколдовать мне пару сисек. Сунул в рот младенцу и спи нормально всю ночь!

Маккензи промычал что-то сочувственное. Он опасался заговорить, потому что неизбежно бы расхохотался.

– Ты заметил? Меня сиськи сейчас интересуют только как объект кормления! Я даже сейчас про еду говорю, – скрипнул зубами Гейб. – Как меня достала эта кухня, посуда, уборка! Хорошо ещё, ты нашёл прачечную и мне не приходится стирать бельё, тролль бы его побрал. На что я трачу свою жизнь, а? Мак? О, Великий Вожак, ну