– Я чувствую то же, что и ты. – Айман перегнулась через стол. Она вздрогнула, как от холода, а голос был тихим, словно она делилась с Ваньей чем-то сокровенным. – Писать – это как жить, а читать то, что написал другой, – это как прожить жизнь другого внутри себя.

Ванья знала, что Айман помогает сбившимся с пути подросткам, позволяя им взять часть ее собственной жизни. Ее собственного безумия.

Ванья подумала – поняла ли Айман то стихотворение, которое Ванья показала ей, а потом отослала Голоду.

Быть разорванной выбором.

На мосту между надеждой и отчаянием.

Между «Лилией» и Нивсёдером.

Она зашла в кафетерий. Налила свежей воды для чая. Обычно в те вечера, что она работала в «Лилии», она выпивала чашки три-четыре. Зеленый чай богат антиоксидантами. Он должен быть полезен ребенку в ее животе. Вернувшись в мастерскую, Айман остановилась за спиной у Ваньи с дымящейся чашкой в руке и стала наблюдать за сосредоточенной работой девушки.

«Путешествие в Дамаск» и «Игра снов» Стриндберга из собрания сочинений. Невзрачная книжка карманного формата в дешевом переплете, с мутноватым шрифтом; на страницах тесно из-за узкого набора. Но книжка в хорошем состоянии, и Ванье нравятся обложка и иллюстрация тушью – поясной портрет серьезного Стриндберга. Свет падает справа и придает одному глазу выражение печали – тому же глазу, который у Айман поврежден, однако другой глаз Стриндберга смотрит жестко и строго.

– Посвящение классное, – сказала Ванья, протягивая Айман книгу. – Такое, блин, патетичное.

На титульном листе значилось «Я люблю тебя». Ни дарителя, ни адресата – только объяснение в любви. Три слова защекотали фантазию Айман.

– Я не очень люблю «Дамаск», – заметила она. – Пьеса кажется упражнением перед «Игрой снов».

– Тогда, я думаю, «Дамаск» отрежем. – Ванья взяла один из ножей и примерилась к книге. – Отрезать надо не только заглавие, но и всю пьесу. В моем переплете будет только «Игра снов».

Айман нравилось смотреть на творческое своеволие юной девушки, которая, кажется, не опустила руки, хотя совсем недавно потеряла одну из своих лучших подруг.

– Вольтер проделал такое с романами Рабле, – сказала Айман и рассказала, как писатель вырезал понравившиеся ему страницы и переплел их в собственную версию «Гаргантюа и Пантагрюэля».

– Тогда, думаю, это забавное посвящение получит собственное место на задней странице и будет карминно-красным. Обложку сделаю с кожаными уголками.

Ванья снова нацелилась на книгу острым, как бритва, ножом. Потом повернула руку так, что обнажилось запястье, и на миг Айман показалось, что она собирается воткнуть нож себе в руку.

Но Ванья провела острием ножа над текстом на задней обложке.

Она фыркнула.

– Пожалуй, возьмем цитату целиком. Вот послушай: «…все возможно и вероятно. Герои расщепляются, раздваиваются, испаряются, уплотняются, растекаются, собираются воедино. Времени и пространства не существует. Минута тянется, как многие годы, времен года не существует, снег ложится на летний пейзаж, на зелено-желтую липу».

– Описание логической бессвязности сна, – сказала Айман, подумав, что это определение как нельзя лучше подходит для воспоминаний о ее собственной жизни.

Казахская степь, путешествие в Тегеран на ржавом автомобиле. Потом Минск и гимнастический зал. Бегство в Швецию. Черные дни в Евле, потом светлые – в Стокгольме, которые под конец тоже стали черными. Поездка в Берлин. Путаница в памяти. Дима умер, но все-таки жив.

Ванья отложила книгу.

– У меня тоже есть кое-что, что надо переплести. – Она расстегнула сумку, вынула потертый ежедневник и положила его на стол. – Написал один чувак, который день за днем докладывает о погоде и какие машины проехали мимо.

Айман взяла ежедневник в руки. Полистала, увидела внизу на последней странице имя и адрес владельца.

– Реставрация? Какой сделаешь переплет?

– Эксклюзив, – ответила Ванья, глядя в сторону.

Он проснулся, как волк. Без слез, голодный, с сухим языком.

Он и раньше так просыпался – с щекочущим ощущением, что пора наконец пришла, но всегда его ждало разочарование. Ни ему, ни другим не хватало энергии, чтобы воплотить великие планы в жизнь. Планы были, но не по-настоящему величественные.

Все пошло трещинами.

Не только я, а вообще всё, подумал он и натянул одеяло на голову. Как у других получается не видеть грязь, разруху и что неизбежный конец уже совсем близок?

Воздух под одеялом скоро стал спертым, и он принялся убеждать себя, что так и должно быть. Гниение.

Настоящей причиной пробуждения было то, что его тошнило. Он разбит, он оказался не в том месте, не в том мире.

В квартире было тихо, и Симон предположил, что Эйстейн и прочие убрались восвояси. Вечером они встретили трех парней, блэк-металистов из Фалуна. Наверное, они еще увидятся, может – на концерте. Эта деструктивная сцена больше любой другой, потому что потребность в освобождении больше, чем где-либо.

Мир так непонятен, а лезвие бритвы хоть немного примиряет с ним.

Он потянулся за блокнотом. «Я то, что я делаю, все прочее – воздух и пустая трата энергии, – написал он и подобрал бритву, лежавшую на полу у кровати. – Только в своих действиях я живу». Он прижал острую сталь к внутренней стороне левой руки и медленно провел бритвой вниз по запястью. Кожа раскрылась, раздвинулась, из глубокого пореза сначала не вышло ни капли. Края раны были белыми. Он словно средневековый флагеллант, пытающийся победить Черную Смерть. Потом появилась кровь.

Первый раз, когда он порезал себя, зафиксировался как самый яркий, все последующие были не более чем бледной копией. Но все же напоминали о том, первом разе.

В героин он влюбился с первого шприца. Героин соблазнял, был его товарищем по играм. Сейчас он превратился в чудовище, пожиравшее Симона изнутри.

В ванной Симон отыскал бинт, крепко обмотал руку и сел на диван в гостиной. Он ощущал умиротворение, но знал, что это чувство преходяще. Факин шит, мать его.

Когда все двери заперты и нет ключей, человек имеет право сдаться. Какой смысл предлагать противнику ничью, если расстановка фигур на доске ясно показывает, что ты не можешь выиграть партию.