— На мозг пластику не делают, — обиделась я. — Зато у меня на всю жизнь — особая примета.

Звезды почему-то светят совсем по-другому.

— Посидишь пару часов у соседей, — озабоченно сказала мама.

— Не-е-е-ет, я хочу с вами, — в который раз пробубнила я с распухшим от слез носом.

— Ну мы же по делу едем! — рассерженно воскликнула мама. — Это вообще не для детей, тебе там делать нечего! Ну скажи хоть ты ей!

Бабушка, одетая с иголочки, гладила свою черную шифоновую накидку.

— Она меня послушает, как раз, ага, — отозвалась она.

— Я тебе сечас объясню, — приступила мама задушевным тоном. — Мы едем на похороны. Это не самое приятное мероприятие, ты еще маленькая, что там интересного?!

Я в общих чертах знаю, что люди стареют и умирают.

— Ну и поеду, а что здесь такого, — храбро сказала я.

— Пусть едет, — пожала плечами бабушка. — В конце концов деревенские дети в обмороки не падают и ко всему привыкают, а наши что-то чересчур нежные.

— Не знаю, не знаю, хотя — рано или поздно ей надо узнать и эту сторону жизни, — как бы убеждала себя мама, расчесывая мне волосы.

Бабушка одета в свой выходной костюмчик, но в этот раз шифоновый шарф закрывает все лицо.

— Зачем ты лицо закрыла? — пытаюсь я убрать накидку, но бабушка неожиданно оказывает сопротивление.

— Не бойся, — ласково погладила меня по спине мама, — ты же видела — пожилые женщины почти все так ходят.

— Почему? — недовольно спросила я. — Так страшно — как будто колдунья!

— Потому что черное — цвет траура, — терпеливо объяснила мама. — Если кто-то в семье умирает — не дай бог, за девять гор от нас, — то люди выражают таким образом свою скорбь.

Мы приехали в незнакомый деревенский двор, и уже издали стали слышны странные тревожные звуки.

Мама сжала мне руку, бабушка вытащила платочек и спрятала за манжету.

— А почему там люди кричат? — вытаращив глаза, спросила я.

— Это так принято, чтобы оплакать усопшего, — слегка побледнев, объяснила мама.

Бабушка судорожно передохнула:

— Дикость, если меня спросить. Человек жил долго, прожил достаточно, все видел, всего дождался — и детей, и внуков, ну так и отпустите его с миром! И орут, и орут, обычай у нас такой, видите ли. А когда молодой умирает, тогда как его оплакать?

Мама молча приобняла бабушку. Что-то между ними было такое, чего я не понимала, и мне туда вход был закрыт. Я прислонилась к маме, от меня словно уходило тепло.

— Ты сильно не переживай, это они просто так орут, чтобы потом люди не сказали — плохо плакали, — блестя чуть повлажневшими глазами, сказала мама.

Множество небритых мужчин стояли на лестнице и величаво приветствовали входящих. Ближе ко входу громкость воплей усилилась и стала непереносимой. Оттуда вышла, поддерживаемая с двух сторон, женщина в светлой одежде — она истерически всхлипывала.

— Люда, успокойся, иди на кухню, вниз, там холодной воды тебе дадут, — громким театральным шепотом сказала женщина из поддержки.

Люда пошла вниз, вздыхая и икая.

— Это кто? — удивилась бабушка.

— Да наша украинская невестка, Гурама жена, — довольно сказала женщина-поддержка. — Сначала я думала — вот беспородная, в белом пришла, а потом вижу — как зальется слезами! Молодец, не хуже наших женщин!

От криков и зрелища повального горя у меня защипало в глазах и перехватило в горле.

— А это твоя младшая? — умилилась женщина-поддержка. — Как выросла! И плачет, смотри! А она-то чего?

Мама с бабушкой разом посмотрели на меня.

— Ну вот, я так и знала, — расстроилась мама. — Давай ты тоже вниз иди, там, наверное, детей полно! Посиди, я быстро за тобой приду!

От ужаса, что надо идти в какое-то непонятное «вниз», одной, к незнакомым людям, я вцепилась в маму двумя руками.

— Пусть идет с нами, — вздохнула бабушка. — Лучше пусть войдет и увидит, а то будет мучиться еще хуже — что же там такое было.

В большом зале лежала длинная коробка с человеком. С двух сторон стояли стулья — как в театре, и сидели женщины в черном, все как одна заплаканные.

— Ты не думай, они притворяются, — прошептала мне на ухо мама.

При виде нас женщины прибавили звука и заголосили так, что у меня заложило уши. Бабушка прошла к коробке, ей принесли стул, и она села на него, выпрямив спину.

А ведь тут ничего такого страшного нет, и чего мама с бабушкой так боялись меня вести?

— Надо обойти, — дернула меня за руку мама, и мы пошли. Скосив глаз, я увидела лежащего в коробке старого человека.

— Он спит? — спросила я торопливо.

— Молчи, — еле процедила мама, усаживаясь на стул в переднем ряду.

— Покажи, покажи дочку, — зешелестели женщины со всех сторон.

Мама мельком улыбнулась.

— В школу еще не ходит? — шумно дыша и вытирая платком красное лицо, заулыбалась тучная тетка сзади.

— В этом году идет, — шепотом ответила мама. — Шла бы ты вниз все-таки, тут же оглохнуть можно.

Как раз в это время возле коробки заливалась слезами очередная плакальщица.

— Ладно, пойду, — буркнула я, всеобщее липучее внимание было еще хуже, чем остаться одной.

Внизу в просторной кухне сидела со стаканом воды давешняя украинская невестка и облегченно вздыхала.

— Я ж такого никогда не слышала, — говорила она женщине в фартуке. — И покойника, царствие ему небесное, не знала, муж меня повез — так положено, говорит, это ж дядя нашей соседки! Откуда ж я знала, что надо черное надевать! А потом они тут как завоют! Не, у нас тоже плачут, конечно, но тут мне как-то не в то ухо попало, аж по нерву стукнуло, и у меня слезы как потекли! Остановиться не могу!

Женщина в фартуке беззвучно посмеялась.

— Тебе тоже воды? — спросила она меня. — Я уж не спрашиваю, чья. Тут детей столько — они все на заднем дворе играют, хочешь, иди к ним?

Я помотала головой.

— Ты тоже не пришей кобыле хвост? — спросила меня украинская невестка. — Ох, скорей бы домой, я и не засну сегодня!

Чего они все переживают?

— А что с ним сделают? — вдруг вырвался у меня вопрос.

— С кем, с покойным? Похоронят. В смысле — в землю закопают, — объяснила украинка, изображая руками для пущей наглядности.

Я представила себе, как человека в коробке кладут в яму и засыпают землей. Наверху светит солнце, зеленеют деревья, сияет небо, и все радуются, а он — лежит себе и лежит.