степи, степи – глаза вывалятся смотреть, – а за степями чеченцы» (К, 9). Похоже, что самым дружелюбным направлением является восток. Жители любят ездить на восток: «Там леса светлые, травы долгие, муравчатые» (К, 15). Там растут «цветики лазоревые», которые и ласковые, и полезные: из них можно прясть нитки и ткать холсты. Самое волшебное на востоке – так называемые клелевые леса, на которых растут сладкие огнецы. Клель всеми признается за лучшее дерево из-за сладких огнецов и еще потому, что в его шишках – чудесные вкусные орешки (К, 17)[30].

В начале романа говорится, что вокруг города выкопано три рва, а вокруг прежней Москвы было три кольцевых дороги. В конце Кудеяров (имя которого заставляет вспомнить страшного атамана в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» и предводителя секты из романа Андрея Белого «Серебряный голубь») строит вокруг города три стены, чтобы еще более изолировать его от внешнего мира. Строятся и дополнительные стены внутри города, чтобы не дать жителям испортить любимые памятники, например деревянного «пушкина».

В романе Толстой подразумевается, что склонность к ксенофобии и самоуничижению, исторически присущая московскому менталитету (что подчеркивают и все другие авторы, упомянутые в этой главе), постоянно обновляются применительно к новым условиям, узаконивая акты террора как естественный порядок вещей. Мифы и легенды строятся вокруг этих актов таким образом, что сам акт маскируется за фасадом исторических легенд, сказочных образов и персонажей. Для начала, чтобы обладать подобием истории и поводом для гордости, герои заново изобретают версию легенды о Москве – Третьем Риме и определенные аспекты московской высокой культуры. Например, они сочиняют историю о мясорубке как о чем-то «сработанном еще рабами Третьего Рима» (К, 159). Тем подразумевается, что их предки, пусть даже и рабы, были чрезвычайно умны. Эти отсылки, конечно же, являются жалкими отголосками московской имперской легенды.

То, что Толстая разделяет с Рыклиным в своей де(кон)струкции Москвы, – это ее внимание к культурно-психологической операции по маскировке правления террора знаками – в романе Толстой это мифы – происхождения или выживания. В основе романа лежит центральный миф о Кыси, фигуре террора. Слово «кысь» – неологизм, составленный из слов «рысь», междометия «кыш» и уменьшительно-ласкательного «киса». Легенда пересказывается несколько раз, начиная с самого начала романа с рассказа стариков (К, 7). Кысь, якобы живущая рядом с городком, прыгает на шею ничего не подозревающему страннику. Когда она «когтем главную-то жилочку нащупает и перервет, и весь разум из человека и выйдет», и тот превращается в идиота (К, 7). Человек перестает есть, соседи над ним насмехаются, жестоко с ним обращаются, и в конце концов он умирает.

Главный герой Бенедикт одержим Кысью. Ночью, в темноте, он пугает себя, представляя себе Кысь, рыскающую в непроходимых северных лесах. Он приходит в ужас от мысли о том, что Кысь своими когтями может вскрыть его вены. Теперь ужас перед Кысью превращается в кризис идентичности: Кысь пугает настолько, что, как думает Бенедикт, «словно ты сам себе чужой: что это? Кто я? <…> Кто я? <…> Вот что она делает, кысь-то, вот что она уже издалека с тобой делает, вот как она вынюхивает, чует, нашаривает, – через дальнюю даль, сквозь снежную бурю, сквозь толстые бревенчатые стены, а случись она рядом?» (К, 66). Бенедикт буквально впадает в умоисступление.

Постепенно в сознании читателя легенда о Кыси связывается с Главным Санитаром Кудеяровым и его родней, которая, собственно, и есть кысь: у всех членов семьи Кудеярова кошачьи глаза, которые светятся, освещая путь в темную ночь; эти глаза также могут обжечь людей, с которыми разговаривают, и у них когти на ногах, которыми они скребут половицы, сидя за обеденным столом (К, 181). По ходу беседы они скребутся все сильнее (К, 184). В титуле Кудеярова – Главный Санитар – обыгрывается его реальная функция главного тайного агента. Во время ночных набегов на дома горожан он конфискует все книги, написанные до Взрыва, изворотливо изъясняя, что это делается для исцеления местного населения. Под покровом ночи он одевается как опричник, в балахон с капюшоном, берет крюк, которым подцепляет книги, и вершит набеги на городок в своих Красных Санях, пробуждая ужас в сердцах людей. Бенедикт вспоминает случай из своего детства, недалеко ушедший от событий сталинской и гитлеровской эпох, когда его пьяный отец забрал «старопечатную» книгу у матери из «прежних» и сжег ее, опасаясь рейда санитаров (К, 54).

Хотя Бенедикт интеллектуально неразвит, он ощущает связь между Красными Санями и Кысью. Он совершает ритуалы, чтобы отпугнуть Красные Сани, точно так же, как от дурного глаза или Кыси, и это вызывает у него ощущение полного одиночества и и беззащитности. Бенедикт не может отчетливо сформулировать, в чем состоит эта связь, и отказывается даже думать об этом (К, 172). В конце концов он женится на дочери Кудеярова Ольге и вступает в союз с Главным Санитаром, чтобы свергнуть Федора Кузьмича. Бенедикт, у которого есть хвостик, как у Кыси, и Кудеяров с горящими глазами и кошачьими когтями обвиняют друг друга в том, что они и есть Кысь. Пришедший к власти Кудеяров выгоняет Бенедикта из своего терема, и после этого о связи между легендой о Кыси и Кудеяровым-опричником не говорится ни слова, по крайней мере до того момента, как в конце романа городок на самом деле взрывается.

В романе нет воображаемого сообщества; собственно, там вообще нет никакого сообщества. Нет ни нации, ни империи, только веками повторяющаяся склонность к применению насилия, к отвержению чужих, угнетению своих сограждан, к цензуре, контролю информации и обучения, к безоговорочному исполнению приказов тирана, который прикрывается культом личности.

Тема затонувшего города в «Кыси» связана со смутным ощущением культуры и цивилизации более высокого уровня, принадлежащих эпохе, давно ушедшей в прошлое. Артефакты, оставшиеся от старой Москвы, бережно сохранили «прежние», своего рода интеллигенция пережившего Взрыв городка. Если в этом сообществе слабоумных и остались мыслящие люди, то это как раз «прежние». Тем не менее и им непреодолимые препятствия мешают понимать, что, собственно, они лелеют. Бенедикт, мать которого – из «прежних», не понимает значения слова «конь», думая, что это какая-то разновидность мыши (К, 32). Существует нечто под названием «шопенгауэр», и Бенедикт полагает, что «это вроде рассказа, только ни хрена не разберешь» (К, 97).

Горожане до абсурдности нелепо интерпретируют артефакты, которые они любят, например деревянный столб, известный им как «пушкин». Старик Никита Иванович думает о «пушкине» как о черном мемориале из «дубельта»: «дух мятежный и гневный; головку набычил, с боков на личике две каклеты – бакенбарды древнего фасону» (К, 151).