Жители Федор-Кузьмичска не понимают, что это значит, и используют «пушкина» для сушки белья.

Толстая не дает никакой надежды на то, что где-то сокрыты или схоронены остатки лучшей жизни. В черном юморе Толстой на тему затонувшего города можно выделить два важных момента. Во-первых, Москва «старого дурного времени», советской эпохи, теперь для жителей Федор-Кузьмичска озарена светом высокой цивилизации. Затонувший город, подразумевает Толстая, должен оставаться под водой. Во-вторых, пути назад, даже к этой сомнительно высокой цивилизации, нет. Ни у кого из граждан, даже у «прежних», нет интеллектуальных инструментов, чтобы понять смысл и пользу сохраненных ими артефактов. Это изолированное сообщество дегенеративно и сосредоточено на самом себе. Боясь внешнего мира, оно может перерасти только в еще больший террор и тиранию.

* * *

В заключение следует отметить, что «московский текст» позднего советского и постсоветского периода представляет собой психокультурный комплекс нарративов и метафор, в котором заложена определенная система ценностей и укоренившийся менталитет. Пригов, Рыклин, Пелевин и Толстая подвергают этот комплекс психоанализу и разоблачают ценности и установки, которые стали в советское время «второй натурой». Общие проблемы для этих писателей и мыслителей – преобладающий солипсизм, изоляция, ксенофобия и склонность к физическому насилию и тотальному контролю, направленным сообществом внутрь самого себя.

В статье о русской идентичности «Русский мир» (1993) Толстая подчеркивает необходимость держать каналы связи с внешним миром открытыми:

Для меня русский национализм, национал-патриотизм ужасен, и не только по той очевидной причине, что он смертельно и безошибочно пахнет фашизмом, но главным образом потому, что его идея и цель – замкнуть русский мир на самого себя, заткнуть все щели, дыры и поры, все форточки, из которых сквозит веселым ветром чужих культур, и оставить русских наедине друг с другом. Это не тот национализм, когда собрата по языку или кров предпочитают чужаку, а тот, когда хотят покрепче запереть двери и избивать соседей и родню, объявляя их чужаками. В «чисто русской» среде можно задохнуться, сойти с ума от клаустрофобии, бессмысленно, впустую растратить все порывы и дарования, доставшиеся тебе от природы. В среде смешанной, открытой, постоянно обновляющейся, можно и жить, и осмысленно двигаться, и думать, и работать, оставаясь – естественно – русским, но не погружаясь в дурманящую спячку [Толстая 2003: 412][31].

Все авторы, о которых здесь шла речь, согласились бы с утверждением Толстой о жизненной необходимости противостоять тенденции Москвы к самоизоляции, отрицанию периферии и стремлению закрыть каналы общения и взаимодействия. Каждый из этих авторов прилагает усилия как литератор или критик, чтобы расчистить пространство для такого рода поставторитарной жизни, в частности ставя свое мыслящее и говорящее «я» в центр определения того, что такое Москва. Так, Пригов в последнем стихотворении цикла «Москва и москвичи» провозглашает: «Но нет, Москва там, где мы с тобой стоим / Москва останется там, где мы ей скажем / Настоящая Москва там, где мы ее положим!» (И, 42). Голоса во всех этих произведениях – это голоса неприятия, которые разрушают изолированную имперскую столицу и оставляют место для новых представлений о том, что значит быть москвичом и, в более широком смысле, русским.

В завершение мы вернемся к мысли Г. Белой из «Затонувшей Атлантиды» о том, что образ затонувшего города по своей сути временной. По мнению Белой, затонувший город представляет собой дореволюционную культуру с изысканным языком и более широким, более проницательным сознанием [Белая 1991: 12][32]. Все представленные здесь произведения показывают, что дореволюционная культура более не является полезным прошлым; на самом деле внимания в наши дни требует уже не восстановление времени, а переосмысление пространства. В следующих главах мы увидим, что темпоральная доминанта в сознании Новейшего времени в последующие постсоветские годы уступила место пространственно-географической доминанте: «новизна» возникнет, когда москвичи признают реальность различных периферий и будут развивать отношения с ними, допуская в жизнь центра различия и непохожесть. Четыре видных деятеля культуры – Дугин, Рыклин, Пелевин и Улицкая – предвидят или символически реализуют ряд решений в отношении самоизоляционного, солипсического, центростремительного менталитета москвичей, описанного в этой главе; кто-то из них сосредоточен на национальной идее, кто-то – на мультиэтнической империи, а кто-то – на иных типах воображаемых сообществ.

Глава 2. Постмодернистская империя встречает Святую Русь. Как Александр Дугин пытался превратить евразийскую периферию в сакральный центр мира[33]

Я – коренной москвич, патологически люблю Москву и московский период истории. Я – последовательный и радикальный противник западничества, либерализма, профанического уклада [Дугин 2005].

«Если европейские “новые правые” выбирают нас [русских], значит, они выбирают этот варварский элемент, и значит, они должны выбрать наш образ действий», – говорит он [Дугин]. Он замечает, что новый мировой порядок построят не «стареющие господа на семинарах». Он советует: «Бери нож, выходи на улицу, убей хоть одного янки» – и добавляет: «Не знаю, попадал ли кто-нибудь из активистов “новых правых” под артобстрел, но наши люди не только идут на митинги или сражаются на баррикадах, они также участвуют в настоящих войнах, на пример, в Приднестровье и Югославии… “Новые правые” – это только проект, и мы – его архитекторы. Будущее принадлежит нам» [Dugin 1998].

Россия – страна с непредсказуемым прошлым… каждый придумывает собственное прошлое, собственную историю этого сумасшедшего дома, и один рассказ ничуть не лучше и не правильнее другого, прошлых столько, сколь ко вы хотите [Толстая 2003а: 404].

С конца 1980-х годов маргинальный ультраконсерватор А. Дугин приобретает известность в публичной сфере, сначала выступая с крайне правого края спектра российской культуры и политики, затем влившись в поток общепринятых позиций под маской теоретика геополитики. С 2000 года его аудитория включает правых прокремлевских идеологов. С недавнего времени Дугин позиционирует себя как культуролог. С болью воспринимая то, что Россия с распадом СССР, по его мнению, отступает на задворки мировой истории, он неистово и громогласно проповедует идеи о российской идентичности, используя неоимперские метафоры евразийской географии и территории. Главной заботой Дугина является возрождение российской идентичности на базе всемогущего российского государства и воссозданной им Евразийской державы. Для исследователей русской культурной идентичности представляет интерес неоевразийское движение Дугина, основанное в 2001 году на идее русскости – диковинной смеси славянофильских ценностей, принципов евразийства 1920-х годов, неофашизма и, наконец, как ни странно, ориентации на то, что он именует постмодернизмом.

Хотя неоевразийство – не более чем одно из многих крайне правых движений, для нас, в рамках настоящего исследования, Дугин послужит подходящей отправной точкой, чтобы обсудить постсоветскую русскую идентичность