И никаких птиц. Ну, может быть, одну. Раз в месяц. Паршивого тукана с расколотым клювом.

8

Семь лет хотели пересечься, и вот она напилась и позвала меня в Электроугли.

– Ты тронулась.

Не знаю, говорят ли нынешние дети по телефону, но вечные дети мы – говорим. Это же лучше секса. Интимней. Особенней. И вот она шепнула, то ли спьяну, то ли помнила семь лет, что шёпот – действует:

– Я тронулась, и я тебе нужна.

Мы сбиваемся в стаи, Москва огромна. Мы слипаемся в пары, она огромна. Мы сжимаемся в точку, она – океан.

– Нужна?

Ну да, наверное. На много километров ночь и никого, лишь просто люди. Но это, блин, Электроугли. Два часа в один конец. Другая страна. А завтра опять работать с семи до семи, и до семидесяти далеко, да и что там дальше, кто у нас верит в пенсию, какая пенсия, дебил, тебя зовут ебаться в область.

Нет уж. Скажу, что болен. Скажу, что занят. Почешу ухо, и шёпот пройдёт.

– Давай адрес.

Достану сoкoлa и посмотрю ему в янтарный глаз, до завтра, сокол. Вот мой щегол в смешной картонной маске, прощай, щегол. Надену куртку, надо зашить карман. Как её звали-то и зовут? В телефоне записана просто «эм».

Но нет, но ладно. Подожду ещё семь лет.

9

Антоха вообще молчун. Мы все тут потихоньку разучились издавать звуки, и птицы наши бессловесны. Но Антоха в Москве превратился в царя немых. Бывает, и его прорывает, и тогда он звонит в ночи и говорит, что реальность усилилась в тысячу раз.

– В тысячу тысяч. Я знаю, я инженер. Я гляжу на устройство предметов. Я слышу все голоса у Баха. Вижу все царапинки у Леонардо. И как же прекрасны пятна на потолке. Я кончаю от красоты. Слова не слушаются. Руками бы показать. Нет-нет, это тень, это малая часть того, что спрятано в мире, я сейчас так ясно вижу все оттенки… мне так жаль… так хочется, чтобы и ты испытал подобное. А музыка просто вынимает кости из тела, просто пиздец! Это надо объяснять, обнимать, прыгать, рисовать! Вот я сейчас смотрю на стену и вижу, как она родилась и как умрёт. Я вижу, вся красота из одного источника. Я чувствую, что, если нащупать какую-то формулу, просто какой-то рычажок у реальности под юбкой, мы никогда не состаримся и не станем некрасивыми. Наверное, завтра эта радость, это знание, всё это пройдёт, всё потеряет смысл, как Лолита теряет смысл, вырастая в тёлку. Но, понимаешь….

Я жду. Он дышит.

– Понимаю. Ты опять нанюхался?

– Зачем нанюхался. В жопу уколол. Так дольше. Так слаще. Я инженер.

– Как там Тома?

– Какая Тома.

– Никакая. Держись.

10

Другой мой друг – ну нет, не друг, просто видимся, как с охранником в продуктовом, – Грач. Это фамилия, украинская. От него до меня на трамвае как от Москвы до Киева на самолёте. Грач хочет свалить и учит английский. Он слушает подкасты, смотрит инстаграм, читает глиняные таблички, трактует звёзды. С семи до семи он работает ветеринаром, усыпляет ваших близких со скидкой, и учится каждую свободную секунду, хочет стать современней и совершенней, чтобы просто съебаться отсюда нахуй. Он мечтает о стране побогаче, его немного смущает, что там всюду пидоры, но ничего, ещё пара подкастов – и он поймёт, что одинаково с ними несчастен. Он знает многое про птиц, но про живых, из мяса. Он знает, что ворону ловят полотенцем, что главная причина смерти попугая – придавили дверью, что у орлов глисты.

Я показал ему птицу, он равнодушно хмыкнул и сделал музыку погромче:

– Игрушка, что ли? Очередная голубизна. Что там эти глиномесы опять придумали? Штаны в полоску снова в моде, прикинь.

Мне захотелось его ударить, но нет, но ладно, я ничего не делал, не сделал и не сделаю никогда.

11

Взяли меня с полярной совой. Даже не редкой. Так, фарфоровая пустышка.

В ментовке сидел сержант, играл с телефоном в танки. Механический голос гудел: «Рикошет. Пробитие. Попал». Раздался взрыв, сержант сказал тихонько «сука», порылся в ящике, достал пакет с моей совой и брезгливо бросил на стол.

– Не знал, что птицы запрещены.

– Птицы нет, а героин да. Хочешь, у тебя найдут?

– Понял. Сколько с меня?

– Дома, наверно, целая коробка? Пять… Семь тысяч долларов.

– У меня нет.

– Семь лет.

Я постарался максимально искренне вздохнуть.

– Правда нет.

– Сколько есть?

– Долларов четыреста. И надо снять с банкомата.

– Давай, у нас тут сберовский стоит.

Но было пусто, я всё просрал. Оставался последний звонок, и в телефоне было тоже пусто – надо было найти, кому я ничего не должен и кто ничего не должен мне, но таких не было, а Тома – Тома – Тома, спорящая с солнцем, – ну да, наверно, но нет, но ладно, и я просто позвонил бывшей.

12

За порогом ментовки рассказывал ей, как меня тревожит утрата колыбельных. Это ненормально, людям некому спеть, и приходится выдумывать всякую хрень, чтоб себя убаюкать.

Солнце взошло, и стало ясно: я безумен. Надо просто сказать «спасибо» и «как ты».

– Спасибо.

– Пожалуйста. Ты фантастический дурак.

– Ну, как ты? Как твой?

– Нормально. Нормальный.

– Счастлива?

– Нет, просто глупая.

– Беременна?

– Нет, просто жирная.

– Если ты вдруг родишь, а потом и твои родят, если это всё продолжится, а ты станешь бабушкой, то пой колыбельную, как мне бабушка пела, ну помнишь, ту: