Не отрывая взгляд, смотрела Валентина в глаза женщине на фотографии. И чем дольше Валентина смотрела, тем больше менялся ее взгляд. Ее глаза приобретали то же самое распутное и зовущее выражение, что было у женщины на фотографии. Чувствуя, как лицо из журнала отпечатывается в ее памяти, и не в силах выдержать напряжения, силы Искусства, втекающего в ее тело, трепеща каждым нервом, Валентина вскочила с кровати, отшвырнула в сторону журнал, метнулась к окну. Она прижалась лбом к ледяному стеклу и долго смотрела на тусклые, лишенные ярких красок улицы города, залитые мертвым электрическим светом. В тот вечер она сменила свою «веру», безмолвно присягнув иным идеалам.

Конечно, она и раньше видела яркие западные каталоги, по которым, живя за рубежом, можно было заказывать вещи, и без всякого там дефицита; видела несколько красиво снятых западных фильмов о том, как безуспешно борется с преступностью и коррупцией полиция. Но это все было не то. От тех каталогов и фильмов Валентине хотелось встать в строй и отправиться на борьбу, восстановить справедливость. Ведь она, как и большинство граждан Великой Страны, верила, что все беды из-за внешних врагов: мировой буржуазии, американских шпионов и предателей-вредителей, не желающих, чтобы мировому пролетариату жилось хорошо.

А этот взгляд! Не мог быть такой взгляд у девушки, угнетенной капиталом и ради денег продающей свое тело. Правда, к такому выводу Валентина пришла много позже. А тогда, отвернувшись от окна, она снова взяла в руки журнал и стала медленно листать его, разглядывая картинки, вглядываясь в глаза фотомоделей. Впитывая их взгляды. И зачем все эти разговоры об эмансипации, вся эта общественная работа, когда можно вот так, беззастенчиво демонстрируя свое тело, гордо и открыто смотреть в объектив камеры, в лица тысячам зрителей?

В тот вечер Валентина уснула очень поздно. Часы на кухне уже пробили два, когда она отложила журнал, закрыла папку, завязала тесемки и, сладко вздохнув, зевнула. А потом, как в бездонный омут, нырнула в сладкие глубины сна.

* * *

Что снилось ей в ту ночь? Может быть, она в полете духа посетила обитателей Колодца или побывала в другой обители Древних, которых через десять лет Клайв Баркер так метко назовет «Рожденными в Ночи»?

Наступило утро, и с ним пришли перемены.

Валентина проснулась вместе с родителями в шесть и несмотря на то, что спала меньше четырех часов, почувствовала себя бодрой и отдохнувшей. Что изменилось в ней? Ничего, кроме взгляда – но за одну ночь из некрасивого, угловатого подростка она превратилась в девушку, которую нельзя не заметить. Может, чуть изменился угол наклона ее плеч, посадка головы; движения стали более плавными.

Родителям было не до нее. Работа выматывала их, сон не приносил облегчения. Мать уставала от домашних дел, хоть Валентина ей и помогала, как могла. А периодические запои отца окончательно издергали ее, растоптав и так слишком рано увядшую молодость, протянув седые пряди в ее темных волосах.

– Валечка, ты сегодня какая-то…– мать не нашла нужного слова.

Валентина, смерив ее взглядом (презрение к образу жизни матери пришло через несколько месяцев, когда Валентина окончательно освоилась со своим новым амплуа), чуть надменно ответила:

– Уж и довольной быть нельзя, – и прошествовала в ванную.

Мать хмыкнула, не понимая, что это с ее дочерью. Но задумываться времени не было. Новый генсек повсеместно боролся за дисциплину, и опаздывать на работу даже не несколько минут не стоило. Поэтому мать ничего не спросила у Валентины. А вечером нужно было зайти за картошкой, и еще в гастрономе в преддверии Дня Советской Армии давали копченую колбасу. Пришлось стоять длинную очередь в кассу. Еще пришлось поругаться с мужиком, который полез без очереди пробивать водку, а стал пробивать колбасу, которая к тому времени, как подошла очередь матери Валентины, уже заканчивалась. Отец Валентины в тот вечер пришел сильно поддавший, и дома был скандал. Мать даже не заметила, как карэ Валентины превратилось в модно-вызывающую стрижку «под мальчика». На парикмахерскую ушли все деньги, которые Валентина копила с начала учебного года, откладывая ежедневно по двадцать-тридцать копеек с денег на обед.

Мать заметила перемены в своей дочери, лишь через неделю, когда неожиданно Валентина превратилась из шатенки в блондинку, а потом, выкатив швейную машинку, начала перешивать свои вещи, делая их на размер меньше. Но матери нужно было варить обед, еще съездить к двоюродной сестре, жившей в другом конце города, муж которой достал рыбный заказ… К тому же мать Валентины знала, что ее дочь в бюро комсомола. И, положившись на товарищей Валентины, на комсомол и здравомыслие дочери, она пустила дело на самотек, даже не подозревая, во что превращается ее дочь под постоянным и набирающим силу воздействием Искусства.

* * *

С комсомолом у Валентины получилось еще проще, чем с родителями. Галка – председатель бюро – подошла к Валентине на перемене и с неодобрением посмотрела на свою, как она считала, подругу, заметив:

– Что-то ты выглядишь очень вульгарно.

На что Валентина ответила, попытавшись говорить с интонацией, которой, по ее мнению, должна была в данной ситуации воспользоваться та дама из журнала:

– Тебе завидно? Парни не тискают?

Галка нахмурилась. В поведении Валентины сквозило что-то чужое, вульгарное, словно подругу подменили.

– Ты чего?

– Это я должна у тебя спросить: чего тебе нужно?

Галка взяла себя в руки.

– Знаешь ли, этот Коваленко, я вижу, очень плохо влияет на тебя.

– Может, ты мне еще станешь указывать, с кем встречаться? Или мы обсудим на комсомольском собрании, с кем мне в постель ложиться?

Тут Галка задохнулась от негодования и не нашла слов. Такие вольности вполне могли бы прозвучать из уст какой-нибудь двоечницы, крутящейся среди «трудных» парней, но услышать это от отличницы, гордости школы, чей портрет висел на доске почета у бюста Ленина!

– Оставайся сегодня после уроков. Соберется бюро для обсуждения линейки на двадцать третье февраля, – только и смогла выдавить из себя Галка.

Валентина смерила ее все тем же презрительным взглядом и ответила:

– Зайду, если буду свободна…– и удалилась.

Галка ошалело смотрела ей вслед.

– Постой, может, ты заболела?

Но Валентина не оглянулась.

Даже походка Валентины изменилась.

После уроков Валентина демонстративно не пошла на бюро а, выйдя во двор, направилась к десятиклассникам, с независимым видом курящим за углом школы.

Словно королева подошла она к высокому и белокурому юноше, который, затягиваясь «Беломором», едва сдерживал кашель. Он курил только для того, чтобы не прослыть «слабаком» в глазах приятелей.

– Мне кажется, мы не знакомы, – с улыбкой сказала она.

– Чего? – у десятиклассника от удивления глаза округлились.