Седьмого января 1926 года Дэн, его дядя, Фу Чжун и другие сели в поезд, который не спеша отошел от перрона. Городские кварталы скоро остались позади, и за окнами вагона потянулись поля и луга прекрасной страны, которая сыграла такую большую роль в политическом становлении будущего великого реформатора Китая. Перед отъездом всем вручили уведомления французской полиции о высылке из страны. А на следующий день в доме 3 по улице Кастежа и в двух других гостиницах, где проживали выехавшие из страны китайцы, бийанкурские полицейские произвели обыски. О том, что было обнаружено в пятом номере дома по улице Кастежа, в секретном полицейском докладе говорилось следующее: «Было найдено много важных брошюр на французском и китайском языках („Китайский рабочий“, „Завещание Сунь Ятсена“, „Азбука коммунизма“ и др.), китайские газеты, в частности „Прогресс“ [«Цяньцзинь бао», правильный перевод «Вперед»], китайская газета, издающаяся в Москве, а также оборудование, необходимое для двух печатных станков, с жирными чернилами, пластины, ролики и множество пакетов с типографской бумагой… По всей видимости… китайцы [которые жили здесь] являются коммунистическими активистами»110.

Французские полицейские были удивительно догадливы. Но это уже не имело значения. Скорый поезд стремительно уносил Дэна и его друзей в страну победившего большевизма, опыт которого Дэн страстно стремился изучить.

Они прибыли в Москву — через Германию, где провели больше недели в дружелюбных рабочих семьях, и Польшу — в воскресенье 17 января. На Белорусско-Балтийском железнодорожном вокзале их радостно встречали представители Московского отделения Компартии Китая, которые тут же отвезли их на Страстную площадь, в здание бывшего женского монастыря, где располагался Комуниверситет трудящихся Востока. Там, несмотря на воскресный день, всем вручили студенческие билеты и дали псевдонимы. Дэн получил фамилию Крезов111. Почему, сказать трудно. Возможно, кто-то при регистрации обратил внимание на то, что он какое-то время работал в городе Ле Крезо. Хотя скорее всего псевдоним был выбран произвольно: работники отделов кадров коминтерновских вузов обычно не долго думали, прежде чем дать псевдоним студенту, главное было соблюсти конспирацию. Фу Чжун стал Алексеем Георгиевичем Диваковым, а Дэн Шаошэн — Владимиром Юрьевичем Данилиным112. После этого всех разместили в общежитии, которое находилось тут же, в бывших кельях монастыря, закрытого большевиками еще 30 марта 1919 года.

Этот монастырь имел примечательную историю. Воздвигнутый в 1654 году царем Алексеем Михайловичем в честь Страстной иконы Божией Матери, по которой и получил название — Страстной, он в царствование Екатерины II, в 1778 году, почти полностью выгорел (во время пожара чудесным образом остались невредимыми только три иконы — чудотворная Страстная икона Божией Матери и две иконы, писанные на стенах, — Боголюбской Богоматери и Иоанна Воина). В 1812 году монастырь разграбили солдаты Наполеона, но после ухода «цивилизованных варваров» обитель восстановили. Бедствие же, случившееся с монастырем по воле большевиков весной 1919 года, далеко превосходило и пожар, и наполеоновское нашествие. Монастырь передали Наркомату по военным и морским делам, превратившему его в казарму. Через два года, однако, солдат наркома Троцкого сменили студенты Комуниверситета трудящихся Востока, а само здание приписали к Наркомату по делам национальностей, в ведении которого университет тогда находился. В 1923 же году, в связи с ликвидацией Наркомнаца, и здание, и сам Комуниверситет отошли Восточному отделу Коминтерна, а самому университету было присвоено имя И. В. Сталина, бывшего наркома по делам национальностей. (Конечно, сделано это было не ради того, чтобы «смягчить» передачу вуза от одного ведомства к другому: с апреля 1922 года Сталин был Генеральным секретарем ЦК большевистской партии, то есть одним из главных ее вождей113.)

В то время когда Дэн приехал учиться, сталинский комвуз считался одним из крупнейших в советской России. В нем насчитывалось 1664 студента почти всех национальностей Востока. Среди них китайцев — более ста человек, причем большинство из Европы114.

В Москве Дэн встретил много знакомых по жизни во Франции[19], в том числе бывшего вождя Европейских отделений Компартии и Комсомола Китая Жэнь Чжосюаня (псевдоним — Рафаил). Под его руководством он работал несколько месяцев в Париже и Лионе, и именно с арестом Жэня летом 1925 года было связано его вхождение в когорту партийных лидеров. После депортации из Франции Жэнь находился в Москве уже два месяца, но не столько учился, сколько занимался общественной деятельностью. За несколько дней до приезда Дэна его избрали секретарем Московского отделения Компартии Китая, и он чувствовал себя «на коне». 19 января он оформил всех вновь прибывших в члены этой организации115 и, к удивлению многих, обязал всех подчиняться военной дисциплине.

Московские нравы отличались от парижских: члены местных ячеек Компартии и Комсомола Китая жили практически на казарменном положении. Так было всегда, начиная с создания этих организаций в декабре 1921 года. И инициаторами этого были отнюдь не российские большевики, а сами китайские вожаки ячеек, считавшие своим долгом выжигать каленым железом из сознания подчиненных якобы унаследованные ими от «отсталого патриархального общества» старые представления. Вот что вспоминает по этому поводу знакомый нам Чжэн Чаолинь (псевдоним — Марлотов), приехавший в Москву на три года раньше Дэна, весной 1923-го: «Они [члены Московского отделения китайской компартии] были разделены на вождей и массы. Вожди отдавали приказы, а массы их выполняли. Вожди вели себя так, как будто не являлись такими же студентами, как другие, а их учителями… Во Франции у нас тоже были вожди, но они завоевывали положение естественным путем, благодаря политической активности (среди студентов — участников программы „прилежной работы и экономной учебы“ и китайских рабочих). Мы искренне принимали их как наших вождей, но считали товарищами, может быть, более способными, но тем не менее такими же, как мы… Представление же о вождях московских студентов коренным образом отличалось от нашего… Они не только раболепствовали перед ними публично, но не смели даже высказывать свое недовольство в частной беседе… Мы были разделены на несколько ячеек, по четыре или пять человек в каждой… Ячейка собиралась на заседания раз или два в неделю. Кроме того, было бесчисленное количество других собраний и митингов, которые длились по два, три, а то и четыре часа. Атмосфера была горячей, взвинченной и напряженной. Что мы делали? Ничего. Какие теоретические исследования проводили? Никаких. Большую часть времени занимала „критика индивидуализма“. Обвинения никогда не были по существу. Люди сводили счеты: „Ты слишком индивидуалистичен! Ты эгоист! Ты чересчур мелкобуржуазен! У тебя склонность к анархизму! И т. д.“. Те, кого критиковали, бросали потом те же обвинения в адрес своих критиков. А в результате всё заканчивалось тем, что люди краснели и семена ненависти взрастали в их сердцах» 116.