— С этим проблем тоже не будет.

— И еще с каким у тебя нет проблем?

— С английским, турецким.

— Ну-ну, в «Аквариуме» случаются умники покруче тебя: с пятью «родными» языками сразу. Так вот, охрана будет знать, что в «логове» живет нелегал из Ирака, которого пришлось на время припрятать от суровой десницы Хусейна.

— Жестокий случай, маз-зурка при свечах.

— А ведь сколько усилий пришлось приложить, чтобы добиться от каждого из вас такой вот, исклю-чи-тель-ной разговорчивости, — самодовольно осклабился полковник.

Однако московские беседы с Курбановым — уже в прош­лом. А теперь вот начальник охраны объекта «Заря» полковник Буров оказался невольным свидетелем встречи хозяина резиденции с «группой товарищей». Ему давно следовало бы ретироваться с места этой встречи, однако он упорно продолжал стоять — пусть и скраешку, у двери, но… стоять. Как начальник охраны президента, полковник не стал утруждать себя дилеммой — окажется ли он до конца верным Хозяину, выполнит ли в критический момент возложенную на него миссию; или же, помня о высших интересах гибнущей державы… Никаких сомнений: он выполнял приказ.

И когда генерал госбезопасности Цеханов одним только уничижительным взглядом попытался усадить его на место, офицер достойно выдержал этот взгляд и не подчинился. Причем сделал это, исходя из достоинства офицера разведки, и никакого отношения к верности генсек-президенту это не имело. Русаков знал, что делает, когда приказал сугубо кагэбистскую охрану свою разбавить офицерами из армейской разведки, то есть из конкурирующей с госбезопасностью конторы.

— Вы вообще-то можете задержаться здесь, в Доросе, — попытался Дробин подсказать президенту выход из ситуации, помочь ему как-то развеять сомнения. — Мало ли что: простудились слегка во время купания, приболели, всяко ведь случается. Этого времени будет достаточно, чтобы в стране, по всему Советскому Союзу, во всех республиках, было восстановлено действие Конституции СССР. Причем учтите: поскольку лично вы в ломке республиканских суверенитетов, в этом усмирении националов, непосредственного участия не принимали, то со временем это избавит вас от многих упреков и излишней моральной ответственности за возможные перегибы. Избежать которых конечно же не удастся. То есть всю черновую, неблагодарную работу мы возьмем на себя. Что в этом неприемлемого?

— Вот-вот, действительно, можно запустить версию о том, что вы заболели, — поддержал его Вежинов. — «А как только здоровье президента улучшится, — объясним мы обеспокоенному народу, — он тотчас же вернется в Москву и приступит к исполнению своих обязанностей». Для убедительности даже медицинский бюллетень опубликуем. Зато прибудете вы уже в успокоенную Москву, столицу возрожденного Советского Союза. Такая модель развития событий вас устраивает?

Русаков недоверчиво посмотрел сначала на Вежинова, затем — на Дробина, но в конце концов почему-то остановил свой взгляд на Банникове. Тот откровенно нервничал, и все те уговоры, к которым прибегали его коллеги-просители, генерала явно бесили. Уже не раздражали, как в начале этой встречи, а по-настоящему бесили. Чувствовалось, что, будь он в кабинете один на один с «прорабом перестройки», действовал бы совершенно по-иному. И наверняка.

— Хорошо, посмотрим, что вы тут пишете, — снизошел Русаков до того, чтобы ознакомиться с заготовкой президентского указа, и неуверенно водрузил на переносицу очки. Уже так, сквозь стекла, он еще раз прошелся взглядом по «группе товарищей». Лицом его блуждала растерянная улыбка человека, с которого только что основательно сбили спесь.

«В соответствии со статьей 127, пункта 3 Конституции СССР и статьи 2 Закона СССР “О правовом режиме чрезвычайного положения”, — пробежал он придирчивым взглядом первые строчки машинописного текста, чувствуя, что плохо воспринимает смысл изложенного, — а также, идя навстречу требованиям широких слоев населения…»

«Опять это пресловутое “…идя навстречу пожеланиям трудящихся”!» — возмутился он. Однако замечаний по тексту делать не стал.

Президент прекрасно понимал: стоит ему втянуться в редактирование указа, как Вежинов и Дробин начнут идти на уступки, а потом, в нужный момент, представят его общественности как одного из соавторов документа.

— Нет, — решительно повертел он головой, — нет, нет… Я этого не подпишу.

— Почему?! — с наигранным удивлением поинтересовался генерал армии Банников. При этом лицо его передернулось гримасой снисходительной иронии. — Что на сей раз мешает вам исполнить свой президентский и партийный долг?

— Я уже объяснял, что так, сразу, этого делать нельзя… Сначала все эти пункты о чрезвычайном положении в стране надо обсудить на Верховном Совете, на Политбюро. Выслушать мнения юристов, посоветоваться с товарищами из ЦК по принципиальным вопросам, чтобы, так сказать, сообща сформировать коллективную позицию…

Буров давно обратил внимание, что провинциально-ни­жегородская, с налетом партноменклатурного сленга, речь Русакова коварно разрушала внешний облик рафинированного — пусть даже и советской закваски — интеллигента. Впрочем, взрожденным пролетарскими низами номенклатурным выдвиженцам это наверняка нравилось.

— Так ведь с товарищами уже посоветовались, — напомнил тем временем хозяину резиденции Вежинов. — Высшие должностные лица страны, руководство партии, армии и госбезопасности — все давно в курсе. Все упирается в подпись Президента и генсека. Только в подпись, — можете вы это понять, или нет?! — потянулся секретарь по идеологии к нему через стол, и посеревшее, слегка обрюзгшее лицо его наполнилось такой синюшной яростью, что Русаков поневоле отшатнулся.

Однако напор его все-таки выдержал; подождал, пока главный идеолог опустится на свое место, и только тогда снова остановил взгляд на все еще стоявшем навытяжку полковнике Бурове. Похоже, что при всем своем скромном звании, тот вовсе не чувствовал себя в этом кабинете ефрейтором на генеральском совете. Несмотря на то, что ростом этот коренастый плечистый человек не впечатлял, небольшой ожоговый шрам на левой щеке и прирожденное в своей суровости выражение лица делали его похожим на Отто Скорцени. Президент не мог знать, что для самого Бурова подобное сравнение не в новинку и что профессиональную самооценку его образ грозного «двойника» никоим образом не задевает. Однако, выкристаллизовав для себя это сравнение, Русаков как-то сразу же успокоился.

Другое дело, что сам полковник вряд ли понимал, на что именно хозяин резиденции, пусть хотя бы в надеждах своих, рассчитывает, обращаясь к нему взором; на что уповает, чего конкретно добивается, а главное, как далеко готов зайти в противостоянии наглеющей «группе товарищей»?

В какое-то мгновение Бурову показалось, что генсек-президент вот-вот прервет увещевания этого «сборища путчистов» и потребует от него, как офицера личной охраны, оградить его от присутствия в резиденции людей, которых он сюда не приглашал.

Начальнику управления охраны КГБ генералу Цеханову, очевидно, почудилось то же самое; он даже приподнялся, чтобы приказать полковнику выйти, но в последнее мгновение не решился: вдруг не подчинится? И потом, это ведь начальник охраны резиденции, а значит, за полковника может вступиться Президент. Тем более что совершенно не чешется генерал-майор Ротмистров, который непосредственно курирует охрану «объекта Заря», а посему обязан был проследить, чтобы полковник ни при каких обстоятельствах в кабинет Президента в эти минуты не попал.