Мне показалось, что по комнате медленно покатился шарик.

Я даже не мог сказать, как этот шарик выглядит.

Но я чувствовал, что он есть и он катится по деревянному полу с едва слышным рокотанием. Как оброненный бильярдный шар.

— Рамон хотел нам указать, что преступление задумано в Женеве! — Дофин облизнул губы и прошелся по комнате, заложив руки за спину. — Об этом говорит простая логика. Откуда в Вене взялась старая женевская газета? Это знак, в третий раз повторяю.

— Хорошо, — сказал кто-то. — А допустим, что это никакой не знак. Не будем без особой надобности умножать сущности. Знак — это, конечно, загадочно и увлекательно… Что ж, может быть, потом мы вернемся к этой версии. Но пока давайте рассуждать проще. Что убийца завернул топор в эту газету просто так, потому что она случайно подвернулась.

Кажется, это говорил Гейнц Мюллер, старик, не путать с молодым Виктором Мюллером.

— Тем более! — сказал Дофин. — Тем более значит, что убийца из Женевы.

— А почему он не мог завернуть топор в венскую газету?

— Не знаю! Потому что у него не было венской газеты под рукой. А женевская была! Он мог в нее что-то заворачивать. Например, — прикрыл глаза Дофин, — он купил себе в Женеве что-то съестное. Пирожки с яйцом, например. В Женеве продаются жирные печеные пирожки с яйцом? — вдруг обернулся он ко мне.

— С яйцом? — спросил я. — Почему с яйцом?

— Необязательно с яйцом, впрочем, — сказал Дофин. — Просто жирные печеные пирожки. На растительном масле.

— Почему жирные на масле? — снова спросил я.

— Потому что на газете следы! — сказал Дофин. — Растительного масла! — он нагнулся и понюхал газету. — Да. Именно.

— Значит, продаются, — сказал я. — Не с неба же они упали. Если это, конечно, пирожки.

— Конечно! — воскликнул Дофин. — Он купил пирожки, завернул их в газету, сверток положил в саквояж и сел в поезд…

Разговор приобретал какой-то глупый оборот.

— Черт с ними, с пирожками, — сказал Виктор Мюллер. — Ты о чем, товарищ?

— Не в пирожках дело! — Дофин поднял палец. — Дело в том, что следы ведут в Женеву. Убийца приехал из Женевы. Это если не умножать сущности. А если умножать, если понимать, что не все так просто, что Рамон сам исполнитель и одновременно жертва, то есть исполнитель, которого тоже ликвидируют, то тогда получается — Рамон этой газетой показал нам, что Женева тут неспроста. В любом случае следы ведут в Женеву! — повторил он, обвел всех глазами и спросил: — Но кто в Женеве хотел убить Леона?

— Агенты царской разведки?

— Их и в Вене полно…

— Нет, при чем тут агенты!

— У него были враги в Женеве? — раздались голоса.

— Я полагаю, — сказал Дофин, — что Леона убили не враги, а друзья. Кто-то хотел избавиться от Леона. Леон — один из признанных вождей русской социал-демократии. Кто был его соперником, кто? — он обвел глазами собравшихся. — Товарищи, вы же лучше, чем я, знаете все тонкости… Кто, кто, кто? Кто ненавидел Леона?

— Ленин, — сказала Ада Шумпетер.

Она стояла у окна. Дофин повернулся к ней так резко, что коврик поехал под его ногой и он чуть не упал.

— Кто?

— Ленин, — повторила Ада.

— Откуда вы знаете? Почему вы так считаете? — спросили ее с двух сторон.

— Я знаю, что между ними идет… вернее, шла… нескончаемая борьба за первенство.

— Нет! — вскричала Наталья Ивановна. — Нет!

— Госпожа Троцкая, — сказал Дофин. — Это ужасно, что вам еще придется услышать здесь, и вообще, не надо это слушать. Уйдемте. Я вас провожу, нужно отнести эту вещь в полицию.

Она встала. Положила топорик с газетой в чемоданчик, который перед ней раскрыл Дофин. Это был его чемоданчик, он в нем носил книги и какие-то рисовальные принадлежности.

— Вечером, товарищи, зайдите кто-нибудь ко мне, — сказала Наталья Ивановна.

— Да, да, конечно! — заголосили все.

Дофин подал ей руку бубликом. Она сначала взяла его под руку, потом покачала головой, высвободила руку, грустно улыбнулась, и они вышли из комнаты.

Дверь за ними закрылась. Но тут же открылась снова.

— «Журналь де Женев»! — крикнул Дофин всем нам и громко захлопнул дверь.

Все замолчали.

— Тяжелая утрата, — вздохнул Клопфер.

— Ужасная, ужасная утрата и страшная история, — сказал старый Мюллер и обернулся к Аде Шумпетер. — Но почему вы думаете, что тут замешан наш женевский товарищ?

— Нет, нет, я не говорю, что Ленин тут замешан! — торопливо сказала Ада. — Нет, нет, я вовсе не это хотела сказать!

— А что вы хотели сказать?

— Жена Ленина говорила мне, что Ленин не может простить Леону старых статей, — сказала Ада. — Возможно, Ленин прав, что порвал с ним отношения. Леон очень сильно оскорбил Ленина. Он оскорблял его в своих статьях. Называл его жалким адвокатишкой и барчуком. Вот именно «барчука» Ленин был не в силах простить! Человек, посвятивший жизнь борьбе за рабочий класс! Так говорила его жена.

— Я бы тоже не снес «барчука», — сказал Мюллер.

— И из-за этого нанял бы убийцу с топориком? — сказал второй Мюллер, который постарше.

— Что вы такое говорите! — воскликнула Ада Шумпетер. — Ведь не только в словах причина. Они были соперниками. Серьезными, непримиримыми! Ленин вообще был непримирим! У его жены была школьная подруга, Ленин ее прекрасно знал, она бывала у них дома, но когда она перешла в другую партию, Ленин ее возненавидел. «Когда мы придем к власти, я прикажу повесить ее на фонаре! И чтоб висела три недели!» Ленин всегда был именно такой. Очень фанатичный.

— Да, — сказал Гильфердинг. — Я вспоминаю его замечательную фразу, некоторую в своем роде моральную — вернее, аморальную! — Гильфердинг поднял палец с зеленым перстнем, погрозил неизвестно кому, — да, именно так, аморальную максиму. «Когда я порываю с человеком политически, я порываю с ним лично! Когда я хочу стереть в порошок политического соперника, это значит, я готов растерзать и уничтожить данного конкретного человека!»

— Кому это говорил Ленин? — спросил я.

— Мне! — воскликнул Гильфердинг. — Мне, лично!

— О ком? Кого он имел в виду?

— Не знаю, — сказал он. — Может быть, как раз Леона и имел в виду. Но… Но, впрочем, я никого не хочу обвинять.

Настала тишина на четверть минуты.

— Кстати говоря, я тоже что-то такое помню, — сказала Ада Шумпетер.

— А вы разве встречались с Лениным? — спросил ее кто-то. — Неужели?

— Да! И не раз! — кажется, она обиделась, что ей не верят, и из-за этого воскликнула еще более возбужденно: — Я тоже, как и товарищ Гильфердинг, никого не хочу обвинять, я тоже никого не хочу подозревать, но я знаю точно — перед Лениным нет никаких барьеров! Никаких моральных барьеров, я хочу сказать.