Но только не в этот вечер.

Сегодня Вдова замечала лишь нескончаемую утомительную череду развязок и объездных автострад, ведущих в мрачные унылые предместья с типовыми бетонными домиками, то есть в гораздо худшие, по ее мнению, места, чем Ла Габана Бьеха, с ее грязными кривыми улочками, или любой другой из нищих кварталов кубинской столицы.

В этот вечер Клео одолевали те неконтролируемые вспышки гнева, от которых уголки глаз оттягивало к вискам и сводило судорогой нижнюю челюсть — этот тик появился после пластической операции, в результате которой она избавилась от всех резких лицевых черт, потому что ей хотелось, чтобы овал лица был нежным и мягким. И как всякий раз в таких случаях, к ней приходили воспоминания о том периоде жизни, который был сплошным нескончаемым оскорблением.

Сегодня вечером Клео почти непрерывно повторяла про себя, как заклинание: «Тевеннен издевается надо мной». Этого она никогда никому не прощала — это был главный пункт того кодекса правил, которым она руководствовалась в жизни с самого детства.

Она очень хорошо помнила самый первый случай подобной непочтительности. Ей было двенадцать лет, и ее тело, так же как ее чувства, начинали выходить из-под контроля. Очаровательный ребенок, которого мать баловала и обожала, стал пленником своего изменившегося, уродливого тела, своих эмоций, подогреваемых бушевавшими гормонами и безумными сексуальными фантазиями, и своего сознания, разрывавшегося между он и она.

Того мальчишку звали Эдисон. Четырнадцать лет, золотисто-белокурая копна волос, почти столь же густая светлая поросль, тянувшаяся от верхней кромки шорт до пупка, горделивая белозубая улыбка и та беспечность, которая по-настоящему проявляется лишь у жителей латиноамериканских стран, где непредсказуемость стала нормой жизни, — на Кубе, в Бразилии, в Венесуэле… Клео — тогда еще Кеннеди — сходила по нему с ума. Ее первая любовь. Ее первое убийство.

Эдисон постоянно издевался над ней, буквально изводил ее — повсюду, где только встречал: в школе, на улице, на пляже… «Vaya chica, chupamela, puta de marrica, negrita, negrita, NEGRITA!»[5]Это продолжалось месяцами. И месяцами она лелеяла будущую месть, месяцами обещала себе: он будет моим.

Она не ошиблась. Уже тогда Клео понимала, что секс — всесокрушающее оружие, если уметь им пользоваться. Она подкараулила Эдисона однажды поздним вечером, когда он возвращался домой — вопреки обыкновению, один, без своей обычной банды подростков-мулатов, которыми командовал с врожденной самоуверенностью альфа-самца. Инстинкт шепнул ей: сейчас или никогда.

Видя, как он приближается, Клео, вместо того чтобы привычно развернуться и убежать, замедлила шаги. Затем горделиво прошла мимо него, покачивая бедрами, как заправская малолетняя шлюха. Ее длинные смуглые ноги были полностью открыты, а короткие обтягивающие шорты скорее выставляли напоказ, чем скрывали, великолепные очертания того из немногих достоинств, которыми природа ее наделила: ее задницы.

Эдисон без единого слова проследил за ней взглядом, и она вздрогнула, ощутив, как по всему ее телу прокатилась волна желания.

Не оборачиваясь, она углубилась в лабиринт темных улочек. Он не мог усомниться в ее намерениях: он знал, что она живет не здесь, как знал и то, что даже на Кубе двенадцатилетние девочки не гуляют среди ночи по подозрительным городским кварталам. Во всяком случае, девочки из приличных семей.

Она сама выбрала место: полузаброшенный городской парк, пропахший кошачьей мочой. Она пробралась туда, и Эдисон присоединился к ней минутой позже. Все произошло быстро, буквально за минуту, — без единого слова, без единой ласки. Но и сейчас, тридцать лет спустя, она хранила волнующее воспоминание о тех мгновениях, когда стискивала его бедра своими, пока он изливал в нее свое семя. Каждый раз, заново воскрешая в памяти те ощущения, она испытывала легкую ностальгию.

Потом он встал, застегнул шорты и повернулся к ней спиной, собираясь уходить. Даже, кажется, убегать…

У нее едва хватило времени найти подходящий камень, достаточно тяжелый и острый, который она, собрав все силы, обрушила ему на затылок — без единого колебания, сожаления или укола тревоги. И даже без настоящего удовольствия. Она просто повиновалась необходимости. И чтобы не допустить даже малейшей возможности разоблачения (хотя такая предусмотрительность была, мягко говоря, запоздалой после того безрассудства, которое она проявляла до сих пор), она нанесла еще несколько ударов, пока не почувствовала, как хрустнули кости и брызнул наружу мозг.

И вот теперь, тридцать лет спустя, Клео ди Паскуале сидела в мягком кожаном кресле своего «мерседеса», охваченная смешанным чувством гнева и ностальгии — в последнее время такое состояние возникало довольно часто и внезапно: очевидно, давал о себе знать сорокалетний рубеж. Автомобиль быстро и бесшумно проносился по улицам унылых предместий, наводивших на мысли о погребенных заживо домохозяйках.

Все это из-за Тевеннена. Из-за того, что он обошелся с ней столь непочтительно. Она решила не медлить с ответным ударом и назначила ему встречу у него дома, в присутствии его жены и сына, — чтобы он как следует уяснил, что этот разговор будет последним. Чтобы понял: Кеннеди-Клео не из тех, кто позволяет смеяться над собой. Даже арабы — хотя для них она сама по себе была ходячим оскорблением, — даже арабы это поняли. Она сумела усмирить всех эдисонов мира. И Тевеннену, этому здоровенному вонючему копу, тоже придется склониться перед ней. Или сдохнуть.

— Далеко еще? — негромко спросила она.

— Минут двадцать, мадам, — откликнулся с переднего сиденья Жамель.

Она машинально кивнула и снова повернулась к стеклу, пытаясь отвлечься от своих мыслей и от мировых новостей, которые только что начали передавать по радио. Это ее не касалось — по сути, она никогда не жила в этом мире.

— …а также напоминаем вам, что в этот вечер будет объявлен победитель лотереи «Евромиллион» — он получит кругленькую сумму в тридцать четыре миллиона евро!..

Тридцать четыре миллиона, подумала Клео. Этого хватит, чтобы наконец отойти от дел — такая мысль в последнее время все чаще приходила ей в голову, потому что она устала от… всего этого. Взбираться наверх — это ежедневное, ежеминутное испытание; но удерживаться наверху — труднее всего, потому что все кругом только и ждут твоего падения: полицейские, конкуренты и даже собственные подчиненные… Скоро ей должно было исполниться сорок два, ее тело начинало понемногу дряхлеть и в любой момент могло снова, как в отрочестве, перестать ей подчиняться, лишив ее поддержки покровителей, которой она некогда с таким трудом добилась, неутомимо работая чреслами, и благодаря которой смогла подняться к вершинам власти, обходя все ловушки, расставленные на ее пути.

Тридцать четыре миллиона. Этого хватит на операцию, которая наконец внесет полную ясность в ее самоощущение: теперь ей больше не понадобится этот отвратительный отросток, сделавший из нее могущественное существо, одно из тех, кто тайно правит Парижем… Да, хватит и на операцию, и на то, чтобы провести остаток своих дней в совершенно другом, светлом мире, в другой жизни — прекрасной и настоящей, в другом теле — нежном золотисто-шелковом убежище… Может быть, она даже встретит мужчину, который будет обнимать ее, шепча ей на ухо нежные слова, и никогда ничего не узнает о ее прошлом, о ее истории, о ее истинной натуре… Эта мечта становилась все ближе, хотя по-прежнему оставалась недосягаемой. Необходимо было еще несколько миллионов, чтобы довершить тот золотой запас, который она полагала необходимым для достойного существования в старости.