пил рюмку за рюмкой наравне с нами, клянусь вам. Кажись, я видел, что вот он сидит тут, как бы прикидывая и сомневаясь, сможем ли мы идти, а потом следующее, что понимаю, — я просыпаюсь в койке, прям в ботинках, в нашей казарме в Треггели, а на соседней койке сержант Трент лежит, и выглядит он просто ужасно. Наши освободили казармы еще с утра в понедельник, когда мы отправлялись Милхарбор, а другая команда уходила из лагеря в тот день. Я так и не узнал, как мы вернулись. Но капрал Барнс рассказал мне, что около половины первого заходит Берн и просит его выйти к забору и помочь занести нас. И когда капрал вышел и глянул, то увидел за стеной автомобиль с водителем и двумя девчонками. Им пришлось подавать нас через забор, поскольку в ту ночь караул выставлял другой полк, и Берн остановил автомобиль и велел водителю погасить фары и сдать назад. Капрал Барнс рассказал мне, что они потом немного поболтали у огонька, а потом Берн как ни в чем не бывало отправился спать.

— Капрал Барнс был странный парень, — равнодушно заметил Берн, — иногда сидит ночь напролет, смотрит в огонь и весь в своих мыслях. Не знаю почему, но кто-то говорил, что он, когда еще был в другом полку, в стремной ситуации просто сбежал, и командование знало об этом, но он был на хорошем счету, и меры принимать не стали. Умел он подавать команды, как настоящий гвардеец. Симпатичный был парень. Помню, захожу, а он сидит у камина, и когда мы разложили вас по койкам, я говорю ему, что вид у него такой, вроде как выпить не прочь. У него было немного сахару, так что мы вскипятили воды и выпили по стакану горячего рома перед сном.

— Да, — продолжил полковой сержант, — именно этот сукин сын посоветовал нам наутро хлебать побольше горячего чаю, чтобы прочистить почки. А у него в ранце была припрятана почти полная бутылка рома. Мы с сержантом Трентом выпили чая, и стало нам совсем хреново. Но минут за десять до начала утреннего построения он выдал нам по бутылке пива, которое припас еще со времен Милхарбора, и это нас спасло. Он любезно сообщил нам, что он дневальный и не собирается на утренний развод. Мистер Клинтон вывел нас на пробежку, и, когда мы вернулись, нам опять поплохело. А Берн всегда знает, как помочь беде, и мы умоляли его смотаться к начальнику столовой и добыть нам еще пива; но он сказал, что сперва нам нужно поесть, а после завтрака он посмотрит, что можно сделать. Ну, пришли мы на кухню, попробовали затолкать в себя пищу, но ничего в нас не лезло. Тут внезапно за нашими спинами появляется Берн — а он тоже всегда ходил пожрать на кухню вместо того, чтобы вместе со всеми ходить в столовую, — и в руках у него медицинская склянка, и он плескает нам в чай по паре рюмок рома. Я слова вымолвить не мог, но Трент глядит на него со слезами благодарности в глазах и сдавленным голосом говорит: «Ты просто чудо!» А сам Берн не выпил ни капли.

— Мне в то утро нужно было стрелять на четыре, пять и шесть сотен ярдов, — объяснил Берн, — и бутылку я прихватил с собой на построение. И пока стрелял расчет передо мной, я отошел за дюну и махнул глоточек, чтобы успокоиться. И как только я достал бутылку, появляется мистер Клинтон и все видит — он тоже тогда стрелял, помните? «Берн, а что это у вас в бутылке?» — спрашивает он. «Масло, сэр!» — отвечаю. «Именно то, что мне нужно», — говорит он. «Вот, сэр, — говорю, — вот кусок тряпки для протирки приготовлен. Секундочку, сэр, вот как раз чистое место», — и протягиваю ему протирку. «Спасибо, — говорит он, — огромное спасибо, Берн». И когда он удалился, я залил в себя весь этот ром так быстро, что чуть не проглотил бутылку. А стрелял я тогда лучше некуда, выбил семнадцать с четырех сотен ярдов, восемнадцать с пяти и семнадцать с шести сотен. Лучший результат из всех расчетов, и я получил нашивку со скрещенными винтовками и заработал в придачу пару очков. Ну, сэр, думаю, пора мне отбиваться.

— Всё, нам пора по койкам. Но прежде чем идти, нужно тебе еще хлебнуть рому. Так что теперь все вы знаете, что я думаю о Берне. Он никогда не просил меня об одолжениях, и когда мы с сержантом Трентом брали его с собой, чтобы макнуть его в сортир и выставить дураком, он напоил нас до обездвижения. Ты не бросил нас там, Берн, и вытащил нас из этой сраки, в которую мы сами себя загнали наилучшим образом, а ведь мог преспокойно отправиться назад поездом. Но ты доставил нас назад живыми-здоровыми, хотя это было нелегко, и отправил по койкам; и сделал из нас посмешище, но только перед собой. И не напоминаешь об этом. Короче, думаю, сука, ты отличный парень. Спокойной ночи, Берн; спокойной ночи, сержант.

— Большое спасибо, сэр, — смущенно проговорил Берн. — Спокойной ночи, сэр. Всем спокойной ночи.

Уже на выходе снабженец как бы невзначай вручил ему его же котелок.

— Спасибо. Спокойной ночи, Томпсон. Увидимся завтра в Мельте. Не забудьте, сержант, здесь веревка от колышка палатки. Вот здесь. Дайте мне руку.

— А знаете, Берн, стар’на, — проговорил сержант, речь которого, как, впрочем, и поступь, была несколько неуверенной, хоть и торжественной, — а ведь вы ж нав’рали тогда офиц’ру.

— Боюсь, что да, сержант. Иногда это мучит мою совесть. Я еще и виски у него подрезал, прошлой ночью, на передовой.

— Не п’дум’л бы о вас такого, Берн. Никогда б не п’верил, не скажи вы эт’го сами.

Берну удалось водворить сержанта на место, не поднимая шума в палатке. После этого он разделся, натянул на себя одеяло и закурил. «Ну соврал я тогда», — цинично признался он сам себе. Но ему, человеку подневольному, нижнему чину в армии, было интересно, как далеко могут завести вопросы морали. Каждый человек обладает хотя бы небольшой свободой воли, и, когда на нее посягает воинская дисциплина, никто не скажет, к чему это может привести. Докурив сигарету, он повернулся, уснул и проспал всю ночь без сновидений.