загадочный туман, убегавший от него, словно призрачное войско. Остановился, перехватил тело левой рукой за талию и, придерживая правой, перекинул через плечо. Теперь он был уже у своего проволочного заграждения, и его тут же окликнул часовой. Он назвал пароль. Найдя проход в заграждении, он, шатаясь под тяжестью своей ноши, спустился в траншею, миновал короткий участок Делоне, свернул в траншею Монк и догнал остаток отряда прямо возле блиндажа роты А.

— Я притащил его, — в отчаянии крикнул он и вместе с телом рухнул на дощатый настил на дне траншеи. Кое-как поднявшись и взяв себя в руки, он бессвязно, пересыпая речь грязной руганью, рассказал, как все было.

— Че ты там сопли жуешь? — прервал его сержант Морган. — В первый раз убитого видишь?

Штаб-сержант Тозер, стоявший у входа в блиндаж, смерил Моргана недобрым взглядом и положил руку на плечо Плаксы.

— Спустись в блиндаж, мужик, выпей чаю с ромом, тебе полегчает. Я б хотел поговорить с тобой, когда придешь в себя.

— Нам нужно идти, сержант, — спокойно сказал мистер Кросс.

— Хорошо, сэр.

Отряд двинулся дальше, и на какое-то время штаб-сержант Тозер остался в траншее один на один с сержантом Морганом.

— Я видел его уже по нашу сторону их проволоки и думал, что уж теперь-то все в порядке. Честное слово, я б за ним сам вернулся, если б знал.

— Да. Такая вот фортуна… — обреченно проговорил штаб-сержант Тозер.

Сержант Морган ушел, а штаб-сержант остался стоять, глядя на мертвое тело, прислоненное к стенке траншеи, и понимая, что придется его убрать, зрелище было не из приятных. Он скривился от жалости и внезапного осознания неприглядности смерти. Берн сидел у стенки, свесив голову набок, лицо его было все еще разрисовано грязью, как перед выходом, рот и подбородок темнели густыми подтеками запекшейся крови, а остекленевшие глаза невидящим взглядом уперлись в луну. Тозер пошел прочь, понимая и принимая, что все кончено. Он думал о том, что ему очень жаль Берна, жаль даже больше, чем можно было бы выразить словами. Странный это был парень, загадка, размышлял он сам с собой, нащупывая ступени лестницы, ведущей в блиндаж. Была в нем какая-то тайна, но ведь начни только задумываться над этим, и получится, что в каждом из них есть своя тайна. Он откинул закрывавшее вход одеяло и в неверном тусклом освещении разглядел повернувшиеся к нему лица солдат, их глаза были полны терпеливого, почти животного страдания.

А потом они снова опустили головы, согнувшись под тяжестью собственных мыслей, прислушиваясь к тяжелым ударам снаружи, где фрицы не жалели боезапаса, осыпая их позиции в отместку за налет. А они сидели молча, и в каждом из них была своя тайна.

Послесловие

Правда — вещь неприятная. Неприятная настолько, что человечество прилагает огромные усилия, драпируя ее как можно более яркими и радующими глаз покровами. В этом главная цель не только любой идеологии, но и всего искусства, от наскальной живописи до голливудских блокбастеров.

Вот так, из литературы, живописи и кинематографа и формируется представление о военной романтике — трам-пам-пам, трубы трубят, знамена реют, враг бежит, ура, победа. И миллионы мальчиков по всему миру грезят о войне, в мечтах примеряя погоны на плечи и ордена на грудь. Добро, если эти подростковые мечты так и остаются мечтами, воплощение которых в реальной жизни ограничивается баталиями в World of Tanks. Но так везет не всем.

Хуже, когда такие мальчишки оказываются в настоящих окопах, среди экскрементов, крови, выпущенных внутренностей, боли, стонов и трупов — и на собственной шкуре ощущают разницу между стерильным безопасным миром компьютерной игрушки, в котором так легко и приятно геройствовать, и реальностью.

Фредерик Мэннинг попал на фронт Первой мировой именно таким юнцом-романтиком — даром что к тому времени ему уже перевалило за тридцать. Популярный поэт-декадент, рафинированный интеллигент — что ему, худосочному астматику, не сиделось в спокойном Лондоне?

Как бы то ни было, контраст реальности с книжной романтикой стал для Мэннинга шоком. Оказалось, что ничего героического, возвышенного и романтического в войне нет. Есть тяжелая, опасная, отупляющая работа с редкими и грубыми радостями вроде трофейной фляжки со шнапсом. Совсем не для поэтов.

Надо отдать ему должное: Мэннинг сражался героически. Прошел путь от рядового до лейте нанта, постоянно конфликтуя с командирами и учиняя порой со вершенно дикие выходки. Но вой на навсегда сломала его, превратив в законченного алкоголика и невра стеника.

И тогда он написал книгу. Удивительный сплав того, кем автор был до войны (утонченный интеллектуал, цитирующий Шекспира не только в эпиграфах, но даже в названии романа) и того, кем он стал, пройдя через ад. Недаром Берн, его автобиографический герой, погибает в финале — в некотором роде Фредерик Мэннинг тоже остался там, в окопе на берегу Соммы, с десятками тысяч своих боевых товарищей.

Это честная книга. Без всякой мишуры. Без каких бы то ни было прикрас. Ничего кроме правды. Без всякого пацифизма, с полным пониманием того, что иногда, ничего не поделаешь, воевать все-таки приходится. Вот только не надо искать в этой тяжелой и опасной работе какую-то романтику. Чего нет, того нет.

Именно эту книгу вы только что прочитали. Она способна вызвать раздражение и даже отвращение у нервных мальчиков любого возраста. Впрочем, эта публика едва ли возьмет в руки нечто подобное — а взяв, отложит после первого же абзаца.

А вот взрослые мужчины, успевшие понять, что почем в этой жизни, уверен, будут благодарны автору за эту честность и прямоту.

Дмитрий «Гоблин» Пучков